Подобно эпикурейцам, стоики считали философию лекарством для души. Горьким лекарством. Эпиктет сравнивал философскую школу с лечебницей, добавляя: «Выходить оттудa должны не удовольствие испытав, но боль». Цель, добавляет он, — не зависеть от врача, а излечить себя, стать врачом самому себе.
Такой акцент на самодостаточности помогает понять, почему стоицизм был близок отцам-основателям американского государства, а также современным военным по всему миру. Ответственность за счастье человека он возлагает исключительно на его же плечи. Когда юный ученик пожаловался на насморк, Эпиктет ответил: «Глупец, разве нет у тебя рук? Ты лучше высморкнись и не вини бога».
В каждом из нас есть частица логоса — божественного разума, пронизывающего Вселенную. Так говорят стоики. Разум — наша главная награда, единственный подлинный источник счастья. Космос пропитан божественным, но абсолютно рациональным присутствием. Всякий раз, поступая рационально, мы приобщаемся к божественному разуму. Для стоиков действовать «рационально» — не значит действовать с холодным расчетом. Это значит действовать в согласии с космосом; ничего холодного и бесчувственного в этом нет. «Мы — агенты божественного промысла», — говорит Роб, и я ему верю.
Таким образом, жить в согласии с природой — значит поддерживать царство разума, и неважно, где ты находишься. «На Манхэттене точно так же можно жить в согласии с природой», — замечает Роб, и я задаюсь вопросом, что же я тогда делаю в вайомингской глуши, одетый не по сезону, в непроглядной тьме.
А потом небо проясняется, над горизонтом показывается солнце. Вокруг так прекрасно, что я забываю о холоде, о плохих условиях и перестаю спрашивать себя, почему я здесь. Глядя в светлеющее небо, я вспоминаю слова Роба: «Мир очень велик. А я — нет».
Так он сформулировал принцип стоиков под названием «взгляд с высоты». Представьте, что висите высоко над землей и смотрите вниз на крохотный мир: дурацкие дороги, грязная посуда, мелкие дрязги, пропавшие блокноты. Все это — из области безразличного. Вы — ничто. Вы — всё.
* * *
Неприятностями можно также назвать потери. И снова стоикам есть что сказать. Я рад. Мне бы здесь пригодилась поддержка. Эпиктет предлагает разобраться сначала с мелкими утратами и затем перейти к большим. Потеряли пальто? Ну, значит, оно хотя бы у вас было.
Правда, с точки зрения стоиков, вы на самом деле не теряли пальто. Вы его вернули. И страдать от этого следует не больше, чем когда возвращаете книгу в библиотеку или выезжаете из отеля. Мой любимый блокнот, с которым я ездил в Англию, я не потерял. Я его вернул. «А когда отнимается что-то, — напутствует Эпиктет, — отдавать легко и тут же, с благодарностью за все время пользования этим, если не хочешь плакать по кормилице и маме». Будь мужиком!
Мы слишком часто путаем то, что принадлежит нам, с тем, что нам не принадлежит. И зря, говорят стоики. Все очень просто. Нам не принадлежит ничего, даже наши тела. Мы все получаем в аренду, а не в собственность. И понимание этого освобождает. Если нам нечего терять — можно не бояться потери.
Вот я недавно потерял шляпу, которую купил всего парой дней раньше. И очень расстроился. Рассказывая об этом дочери, я попробовал тщательно сформулировать свои чувства: «Эта шляпа меня радовала, и, потеряв ее, я потерял радость». Вслух это прозвучало инфантильно и глупо. Я не терял шляпу, я ее вернул. К тому же она относится к области безразличного.
Стоики, подобно японцам, говорят: «Всё повсюду смертно». Этот факт не печалит их (как многих из нас) и не радует (как японцев): это просто факт. Если рассуждать рационально, мы не можем ничего с этим поделать, а значит, лучше всего об этом и не переживать. Марк напоминает, что все, что нас радует, однажды исчезнет, словно листья с дерева, поэтому советует: «Остерегайся, как бы, вот этак радуясь, не привыкнуть тебе настолько это ценить, чтобы смутиться, утратив это».
Ну а если речь о серьезных утратах? Ничего нет ужаснее потери любимого человека. Горе естественно, значит, стоики поощряют скорбь, да? Нет. Стоики признают, что человеку порой нужно погоревать, но недолго. «Пусть слезы текут, но пусть они и прекращаются»
[167], — писал Сенека другу, лишившемуся близкого. В другой раз он говорил одной женщине, что, чем горевать по умершему сыну, лучше провести время с внуками. На известие о смерти ребенка идеальный ответ, с точки зрения стоиков, такой: «Я знал, что породил смертного».
Вот тут мне с ними не по пути. Подавляя горе, мы подавляем и радость, не правда ли? Не лучше ли открыться всему спектру нашей человеческой природы, в том числе и горю?
Подозреваю, что Роб тоже не в ладах с этим аспектом стоицизма, и история, которую он нам рассказывает к концу пребывания в «Лагере стоиков», подтверждает это. В камине ярко пылают дрова. За окном холодно, пасмурно. Вот-вот пойдет снег.
Дочка Роба проколола уши довольно рано и после этого сделала пирсинг еще несколько раз. Но однажды, когда ей было тринадцать, кровотечение после очередного прокола никак не останавливалось. Девочку отвезли к врачу, где обнаружилось, что «все анализы крови показывали не то». Взяли еще анализы. И выяснилось: дочь Роба страдает редким заболеванием под названием апластическая анемия. Ее костный мозг перестал вырабатывать тромбоциты — клетки, отвечающие за формирование сгустков крови.
Лечению эта болезнь поддается очень плохо. «Проще рак вылечить», — сказал Робу один врач. На их глазах от той же болезни умер друг семьи. Роб погуглил, сколько живут люди с апластической анемией. Шестнадцать лет.
— Так вот, — продолжает Роб спокойным, ровным голосом, — в такие моменты, на мой взгляд, проявляется ценность стоицизма. Не буду врать: это трудно. Трудно сказать о своей дочери «ты всего лишь впечатление», но придется.
Роб задал себе типичный вопрос стоиков: что в этой ситуации зависит от меня? Ответ: ты можешь быть для нее лучшим отцом из лучших. «Все анализы, вся медицина ничего не стоят, если я не смогу быть для нее лучшим отцом. А что это значит? Значит, что именно я должен возить ее в больницу, доставать ей лекарства. Я должен быть тем, кто сохранит присутствие духа». Стоицизм сделал Роба лучшим, более ценным и более любящим — хотя стоики это слово используют редко — отцом.
* * *
Когда я проснулся в последний день лагеря, на улице была метель. Намело уже прилично и останавливаться не собиралось. Снег. В конце мая. Природа, кажется, не слишком-то в согласии с самой собой; но что я об этом знаю?
Знаю, что дорога в Денвер закрыта, а мне нужно успеть на самолет до Парижа. Люди встревожены. Люди — это в смысле я. Роб советует успокоиться.
— Было бы для этого специальное приложение, что ли, — говорю я.
— Так оно есть, — отвечает он. — У тебя в руке.
— Айфон?
— Да нет. В другой руке. «Энхиридион». Эпиктет.
Ну разумеется. Неужто «Лагерь стоиков» ничему меня не научил? Все эти великие идеи об отказе от согласия, оговорках насчет судьбы, предвосхищении зла — все испарилось, стоило мне столкнуться с реальными трудностями. Хотя не такие уж это и трудности. То, что у меня рушатся планы, — это ерунда по сравнению с приступом Роба в Новой Зеландии или болезнью его дочери.
