* * *
Как-то вечером за ужином из ле наггетс я пытаюсь поговорить на эту тему с Соней. Беседовать с тринадцатилеткой о старости — примерно как с русалкой об альпинизме.
— Ну, это же не про меня, — отвечает она, как будто старение — это что-то необязательное, типа игры на автоматах патинко или занятий балетом. Будет настроение — можно и попробовать, но настроение будет вряд ли.
Я напоминаю Соне, что вообще-то она стареет ровно так же, как и я.
— Ну да. Но ты стареешь по-плохому, а я по-хорошему.
— По-хорошему?
— Да. Скоро я пойду в старшую школу, смогу водить машину…
— Ну а в чем же именно разница между «хорошим» и «плохим»?
— По-хорошему — это когда становишься ближе к свободе. А по-плохому — к смерти.
Меняю тактику разговора. Объясняю, что пытаюсь найти положительное в старении. Есть же ведь в нем что-то положительное, правда?
— Да нет. Нету, — отвечает она.
— Ну а знание? Старики много знают.
— Не обязательно. Вообще-то молодые знают больше, потому что у них есть и знания стариков, и новая информация.
Зайду еще с одной стороны.
— Ну а память? У стариков больше воспоминаний, чем у молодых. Это как если бы на «Нетфликсе» было больше фильмов, которые можно посмотреть. Это же точно хорошо!
— Не все подряд стоит смотреть, старичок.
Чувствуя мое отчаяние, она идет навстречу:
— Сложновато, я вижу. Ты пишешь о том, как стареть достойно, но не знаешь, как это. А ты просто сделай финт ушами и назови главу иначе: «Как не стареть вообще? Не физически, но в душе».
Это тоже будет непросто, соглашается она. Когда молодежь носит брюки в клеточку или слушает винил, это называется «ретро», но, если старик одевается как подросток, — его сочтут жалким.
Так что же, спрашиваю я, если стареть — это отстой, а вести себя как молодой общество мне не позволит или, во всяком случае, жестко осмеет, куда же мне деваться?
— Остается только принять.
— Принять?
— Ну да. Напиши главу «Как принять свое старение» или что-нибудь в этом духе.
Ну-ка, ну-ка. Что задумала эта девочка?
— Ну и как принять свою старость? Что бы ты посоветовала?
— Просто расслабься. Не мешай мозговым волнам.
— Мозговым волнам?
— Воображаемым, старичок. Воображаемым мозговым волнам. Говорит тебе мозг: «Слушай, чувак, мы с тобой уже старенькие. Давай расслабимся», — вот, значит, и расслабься.
Сонино предложение очень в духе стоиков. Суть мудрости, полагают стоики, в том, чтобы различать, что от нас зависит, а что нет, меняя первое и принимая второе. Если это так, то старость — идеальное упражнение в стоической мудрости. С возрастом баланс между первым и вторым смещается в сторону последнего. Принять — не значит смириться. Смирение — это сопротивление, замаскированное под принятие. Притворяться, что принимаешь что-то, — все равно что притворяться, что кого-то любишь.
Слово «принятие» в книге Бовуар мелькает нечасто. «Бобриха» так увлеклась выбором, переменами, работой над проектами, что у нее было мало времени просто быть. Впрочем, проекты могут выглядеть очень по-разному. Иногда они требуют бобриной деловитости, но не всегда. Учиться принятию — не смирению, но подлинному, искреннему принятию — это тоже проект. Быть может, главный из всех.
* * *
Я сижу в «Кафе де Флор» на Рив Гош. Я здесь по двум веским причинам. Во-первых, я по горло сыт ле макдаками, сил моих больше на них нет. (Соню я вместе с гаджетами и наггетсами отправил в отель.) Во-вторых, это одно из любимых кафе Бовуар и Сартра. Здесь они беседовали, выпивали, размышляли.
Здесь же они писали книги — поначалу потому, что в кафе, в отличие от их послевоенного жилья, было отопление, а дальше — ну, им просто понравилось писать в кафе. Экзистенциализм — это философия, основанная на прожитом опыте. Нигде опыт не становится столь насыщенным, как в парижском кафе. Не найти лучшей лаборатории человеческих неудач и возможностей. Так было во времена Бовуар, так оно и сегодня. Один взгляд на посетителей кафе — и видишь жизнь во всех ее проявлениях. Вот молодая пара воркует над эспрессо; вот мужчины средних лет в азарте интеллектуального спора; изящно одетая женщина наедине с бокалом шардоне и своими мыслями.
Жизнь в стиле кафе неизбежно проникла и в философию Бовуар и Сартра. Рассмотрим вот этого официанта, говорит Сартр в отрывке, посвященном важности подлинности.
Официант не является официантом в том смысле, в каком стакан является стаканом, а перо — пером. В его природе нет ничего, что определяет его как официанта. Он не проснулся как-то утром с мыслью: «Я — официант в кафе». Он выбрал эту жизнь и добровольно следует ее обычаям. Он не обязан вставать каждый день в пять утра. Он вполне может остаться в кровати, даже если его за это уволят. Относиться к своей работе иначе как к личному выбору — значит обманывать себя, действовать нечестно.
Сартр присматривается к официанту поближе. Он хороший официант, иногда даже слишком хороший, «ту мач», сказала бы моя дочь. «Его движение — живое и твердое, немного слишком точное, немного слишком быстрое, — отмечает Сартр. — Он подходит к посетителям шагом немного слишком живым, он наклоняется немного слишком услужливо, его голос, его глаза выражают интерес слишком внимательный к заказу клиента»
[175]. И Сартр заключает: этот человек — не официант в кафе, «он играет в бытие официанта в кафе».
Многие из нас так и проходят по жизни, словно лунатики. Социальные роли мы принимаем за свою сущность. Мы «отдаемся в руки других», говорит Сартр, и начинаем видеть себя исключительно их глазами. Мы отказываемся от свободы, от аутентичности (слово, происходящее от греческого аутэнтес, то есть «действующий самостоятельно»).
Такое, мне кажется, особенно часто случается с пожилыми. Другим они кажутся беспомощными и непоследовательными, и в какой-то момент и сами себя начинают такими же видеть. Они играют в бытие стариков. Они заказывают в ресторанах утреннее меню, отправляются в круизы по Карибам, могут проехать несколько километров, не выключив левый поворотник, потому что — ну так же ведут себя все старики? Минутку, скажет Сартр. Лично вам действительно нравится утреннее меню? Сделали ли вы этот выбор сознательно, осмысленно или просто поддались стереотипу?
Так быть не должно. А вот, скажем, уход на пенсию. Человек всю жизнь играл определенную роль — банкира, журналиста, официанта — и вдруг теряет эту часть себя. Кто же он теперь? Может быть, подобно Ивану Ильичу из повести Толстого, он придет к пониманию, что вся его жизнь была ненастоящей. Хуже того: она была результатом самовнушения. Столкнувшись с конечностью бытия, мы начинаем сильнее хотеть отбросить свои роли, будто актеры, прекращающие быть своими героями с окончанием спектакля. Подобно Ивану Ильичу, мы можем пережить момент освобождения — даже если он наступает слишком поздно.
