Вообще-то я не хотела больше думать о Йонатане, потому что мне его так жалко из-за всей этой возни с ковром… Чтобы отвлечься, разглаживаю платье у себя на коленях. У этого платья карманы с обеих сторон. На правом кармане снизу разошелся шов, поэтому класть что-то можно только в левый.
– Почему твой брат рассердился бы? Вы не брали его в свои поездки?
– Ему все равно не понравилось бы.
Сестра Рут склоняет голову набок.
Поначалу я не хочу говорить, потому что мне немного стыдно. Но потом задумываюсь: ведь я не виновата, что мама любит меня больше и предпочитает брать в поездки одну.
– Дело не в этом… он бы рассердился, если б узнал, что мы давали ему снотворное, – объясняю я, но не смотрю при этом на сестру Рут и продолжаю разглядывать свое платье.
Мама непременно должна зашить правый карман, когда мы вернемся домой.
Лена
Это произошло в мае, в четверг. В этот день я исчезла из этого мира. Алиса провалилась в кроличью нору, полетела вниз головой и ударилась о землю. Подозреваю, что он вколол мне анестетик, прежде чем уволок в хижину. Первое, что я помню, – это запах мочи, пота и затхлого воздуха. Потом, словно откуда-то издалека, – лязг, как будто ключ проворачивается в замке, и щелчок выключателя. Я шевельнулась, только когда он несколько раз ткнул меня ботинком.
– Как ты, Лена? – спросил стоящий надо мной человек и улыбнулся.
Взгляд метнулся по комнате, от стеллажа, занимающего почти всю стену с противоположной стороны, по консервным банкам из стекла, картофельным мешкам, еще каким-то припасам, к чему-то темному – судя по серебристым замкам, моей дорожной сумке; от нескольких канистр и поленницы в углу к лампочке под потолком, а от нее – по собственным ногам к перемотанным упаковочной лентой щиколоткам, по своим запачканным джинсам к пропахшей по́том майке и рукам, стянутым в области запястий и прикованным цепочкой из стяжек к сливной трубе раковины. И, наконец, снова к человеку, который все с той же улыбкой терпеливым голосом повторил свой вопрос:
– Как ты, Лена?
Лена. Это не я, меня не так зовут.
Шестеренки в мозгу пришли в движение. Это недоразумение; должно быть, он меня с кем-то спутал. Я заскулила в кляп, как побитая собака. Потом попыталась все объяснить. При этом с такой силой тянула руки, что стяжки врезались в кожу.
Он сочувственно покачал головой, развернулся и пошел к двери. Клик, свет погас. Дверь закрылась, лязгнул металл, ключ дважды провернулся в замке.
Я осталась одна, в полной темноте. И принялась кричать и рвать стяжки. И то и другое без толку. Мой крик застревал в кляпе, а стяжки держали крепко. Я была похищена. Прикована к сливной трубе. Ужасающее недоразумение. И в темноте происходящее вселяло еще больше страха. Комната как будто растворялась. Я витала в черном бесформенном пространстве, и мыслям не за что было зацепиться. Я представила лицо этого человека. Его серые глаза, чуть загнутый нос, его улыбку, темные вьющиеся волосы. Я смотрела на него лишь мгновение, и все-таки его образ отпечатался в мозгу. Как и его голос.
Как ты, Лена?
Лена, Лена, Лена… Я знала одну Лену. Практикантка в рекламном агентстве, где я работала. Капризная и дерзкая особа. Богатые родители, очень богатые. Тогда я догадалась. Ему нужна была она! Лена с богатыми родителями. Выкуп, вот в чем дело. Чего же следовало ждать? Что он убьет меня, когда осознает свой просчет? Отпустит? Потребует выкуп за меня? Я представила, как мой отец складывает пачки денег в «дипломат». При этом у него никогда не было ни «дипломата», ни, собственно, денег. Я представила маму в черной одежде и черной шляпе, как она покусывает нижнюю губу и раздумывает, что бы такого сказать, помимо того, что бо́льшую своей часть жизни я была для них разочарованием. И Кирстен, которая впервые согласилась бы с ней. Я вспомнила даже старую фрау Бар-Лев с третьего этажа; как она примыкает к шеренге качающих головами и сетует, до чего небрежно я отношусь к графику уборки на общей лестнице. Такие сами ищут неприятностей. Мысли кружились в голове, мешались, и не за что было уцепиться в этом черном пространстве. Только эта вонь, пот, моча, затхлый воздух, и я плыла – меня уносило – прочь.
* * *
Очнулась. Я снова оказалась здесь. По-прежнему здесь.
Слезящимися глазами я смотрела на лампочку, висевшую под потолком на коротком кабеле.
– Как ты, Лена?
Он вернулся. Стоял надо мной, как прежде, и улыбался.
По моим прикидкам я провела в плену немногим больше половины дня. Хотя ощущения и рассудок расходились в этом отношении диаметрально. В темноте время замирало. И все-таки я чувствовала себя не настолько плохо, чтобы допускать более длительный период. У меня болела голова, и одолевала слабость, но разум еще функционировал. Хоть он и рисовал передо мной единственную перспективу: Через два-три дня без воды ты умрешь.
– Надеюсь, успокоилась?
Я поборола желание закричать и лишь кивнула.
Тогда он сказал:
– Замечательно.
Развернулся и направился к двери.
Я ожидала щелчка выключателя. Но его не последовало. Свет продолжал гореть. Более того, он оставил дверь приоткрытой, когда уходил.
Затаив дыхание, я смотрела на открытую дверь. Судорожно подтянулась в своих оковах, не сводя глаз с двери, открытой двери. В четырех, пяти или шести шагах от меня, и при этом недосягаемая…
Я сморгнула неуместные слезы. Все равно я не добралась бы до нее. Он собирался вернуться, иначе зачем ему оставлять свет включенным, а дверь – открытой… Мне оставалось только ждать. С трудом, насколько позволяли связанные руки, я попыталась переменить позу. Собственное тело причиняло мне дискомфорт. Дощатая стена впечаталась в спину. Ноги словно распухли, шея затекла, и плечи изнывали, вывернутые в одном положении. Раковина, к сливной трубе которой он меня приковал, располагалась справа. Мои руки были оттянуты, как у бейсболиста, ожидающего подачи. Я ждала и ждала… Сердце отчаянно колотилось. Куда он ушел?
За ножом!
* * *
Ведь так принято у этих сумасшедших. У психопатов. Принести нож, топор, цепную пилу – и при этом улыбаться. У них собственные, никому не ведомые принципы, и его вопрос «как ты, Лена?» следовало толковать совсем иначе.
В действительности он спросил меня, готова ли я умереть, и я лишь молча кивнула. Выразила свое согласие. Или одобрение. Возможно, в эти мгновения он любовался широким клинком своего любимого ножа. Поворачивал рукоять, чтобы видеть собственное отражение в лезвии. Представлял, с какой легкостью он взрежет мою плоть, рассечет жесткие мускулы, артерии и вены…
Мне стало нечем дышать. Он мог вернуться в любой момент, с ножом в руке. К тому времени как меня начнут разыскивать, я уже буду мертва. «На нее похоже», – подумает мама, если в выходные я снова не зайду на кофе, как обещала. «Что-то здесь неладно», – такого ей и в голову не пришло бы. А что же Кирстен? Скорее всего, решит, что я намеренно пропала из виду. «Ну любит она переводить все в драму…» – прозвучал в голове ее голос.
