Как и двое детей предполагаемого похитителя (девочка и мальчик, 13 и 11 лет соответственно), Ясмин Г. в настоящий момент проходит лечение в клинике. У одного из детей, помимо психических проблем, наблюдаются также физические отклонения – вероятно, дефект развития. Подвергались ли они сексуальному насилию, как Ясмин Г., пока не указывается.
Две недели спустя
Ясмин
Порядок такой: три коротких и два длинных.
Тук-тук-тук – тук – тук.
Я крадусь по коридору, но предусмотрительно выжидаю пару мгновений. За дверью скрипит половица. «Ну, топай уже», – ворчу я про себя, представляя, как фрау Бар-Лев по ту сторону двери напряженно прислушивается к звукам из квартиры. Только не сегодня, старая корова.
Вчера я так оголодала, что поспешила открыть дверь – и явила ее взору жалкое зрелище. С тех пор мне представляется, как фрау Бар-Лев у себя в гостиной наливает кофе репортеру.
– Бедняжка в ужасающем состоянии. Так исхудала, перестала мыть волосы, ходит в грязной футболке и растянутых штанах… Все по ней видно.
«По ней видно, через что ей пришлось пройти», – хочет она сказать и надкусывает кекс вставными зубами. Репортер усердно записывает. О поцелуях и прикосновениях, от которых не отмыть лицо и тело, и о том, как я прекратила принимать душ и докрасна растирать кожу, потому что у меня не осталось сил, и холодный пот въелся глубоко в поры. Остатками своего скудного разума я понимаю, что фрау Бар-Лев никогда не пойдет на такое. Но воображение рисует слишком красочные и навязчивые образы. У нее совсем небольшая пенсия, и лишние деньги не помешали бы. Хватит. Читайте сегодня: эксклюзивное интервью с соседкой похищенной женщины. Прекрати!
В животе урчит. Из-под двери тянет запахом свежеприготовленной еды. Наверняка айнтопф
[9]. Снова скрипит половица, и через мгновение я слышу шаги по лестнице. У фрау Бар-Лев больное бедро, и ходит она медленно. Теперь меня грызет совесть. Каждый день, с тех пор как я вернулась домой, эта чудесная старая женщина поднимается на мой этаж, и для нее это равносильно восхождению на Килиманджаро. Она давно могла связаться с репортерами. Но вместо этого стоит у себя на кухне, с больным бедром, и готовит для меня. Стыдно должно быть.
Я выжидаю, пока двумя пролетами ниже не хлопнет дверь, потом еще мгновение, чтобы убедиться, что на площадке тихо. Поворачиваю ключ, распахиваю дверь, подхватываю кастрюльку с коврика, захлопываю дверь и снова поворачиваю ключ. Меньше трех секунд, лучшее время. Прислоняюсь к запертой двери, и стою так несколько секунд, с кастрюлькой в руках, и дышу так, словно пробежала марафон. «Все хорошо, спокойно, дыши ровно», – твержу я, чтобы унять биение в груди. Приподнимаю крышку на кастрюле: гуляш. Могу поклясться, что чуяла запах айнтопфа.
Могу поклясться, что ударила твоего мужа всего раз.
Отношу кастрюльку на кухню и ставлю на плиту.
Я так его изуродовала, что с первого взгляда неясно, действительно ли орудием убийства, как они его называют, был снежный шар. Вероятно, служащие обыскали комнаты на предмет другого оружия, но в хижине не нашлось ни молотка, которым объяснялась бы сила ударов, ни ножа, который объяснял бы глубокие порезы. Конечно, там был и молоток, и другие инструменты, и ножи, притом очень острые, какие применяются при разделке туш. Но все эти предметы содержались под замком, и я не смогла бы до них добраться. Только после подробного отчета судмедэкспертизы снежный шар был признан единственно возможным орудием убийства. Возможно, они даже восстановили его, собрали почти целиком. Недостает лишь одного элемента, и никто его уже не отыщет.
Твой муж мертв, Лена.
Твои дети в психбольнице.
Мне следует чувствовать себя лучше, ведь я осталась жива, я победила. И должна жадно и с благодарностью глотать жизнь, за которую отчаянно боролась на протяжении четырех месяцев. В реальности все иначе. В квартире царит полумрак. Небо, которого мне так не хватало, солнце, пение птиц – мне невыносимо от всего этого. Дверной звонок выключен; я реагирую лишь на определенную последовательность стука. Я выдернула шнур стационарного телефона и полагаюсь только на мобильный, чтобы не пропускать звонков от полиции и моего мозгоправа. Лаконично отвечаю на уточняющие вопросы полиции, которым, кажется, не будет конца, а психотерапевту говорю, что у меня все хорошо. Что сегодня я выходила в супермаркет за углом, одна, без сопровождения. Аплодисменты мне. Что собираюсь приготовить что-нибудь вкусненькое, а потом наверстать последний сезон «Девочек Гилмор»
[10]. Что мне, к сожалению, придется пропустить следующий сеанс, потому что обещала заглянуть мама или подруга. У меня пересыхает в горле от бесконечного потока лжи.
Хочешь знать, как на самом деле проходит мой день? Я по-прежнему просыпаюсь точно в шесть пятьдесят, и правая рука вытянута над головой – во времена моего заточения это была единственно возможная поза. Иногда я пытаюсь бунтовать и снова закрываю глаза. Меняю позу, хочу перевернуться и спать дальше. Но ничего не выходит. Нужно вставать, готовить завтрак для детей. Ровно в половине восьмого все должно быть на столе, иначе они слишком возбуждаются. Гоняются друг за другом по гостиной, как бешеные попрыгунчики, и так при этом визжат, что череп готов взорваться. Прошу вас, дети, потише!
Ровно в половине восьмого все должно быть на столе, иначе он кричит на меня. И ты называешь себя матерью? Я называю тебя чудовищем.
Его здесь нет, я точно это знаю. Он мертв, я убила его. Я знаю. Полиция нашла его труп. Но я не могу прочувствовать это. Когда психотерапевт услышала мой рассказ, она не придумала ничего умнее, кроме: «Это совершенно нормально. Это требует времени».
Знай, она просто не слышит меня. В моей жизни время больше не играет роли. Оно перестало существовать для меня с первого дня в хижине. Существует только его время. Он решает, когда наступит день, а когда – ночь. До сих пор.
Конечно, я не готовлю завтрак, все-таки здесь нет детей, и я одна в своей квартире, на – ха-ха — свободе. Тем не менее каждое утро в половине восьмого я стою на кухне. И не важно, что я просто держусь за столешницу и пытаюсь подавить голос в голове.
Ты неблагодарная, Лена. Неблагодарная и плохая.
«Я хорошая», – возражаю я голосу; жалкая попытка. Что у меня действительно хорошо получается, так это перебираться из кровати на диван или в кресло для чтения. И читать книги, ничего не понимая. «Там была река. День стоял жаркий», – пишет Хемингуэй. До тех пор меня еще хватает. Потом буквы начинают плясать перед глазами, и река из книги изгибается, подхватывает меня и несет в неистовом потоке, а жаркий день сменяется нестерпимым, огненным зноем, от которого пот градом и жжет глаза. У меня отлично получается захлопывать книги и швырять в сторону. Неплохо получается заглатывать еду, которую приносит фрау Бар-Лев, чтобы потом исторгнуть все без остатка. И получается справлять свои потребности по его расписанию, до сих пор. «Ты ходишь в туалет в семь часов утром, затем в двенадцать тридцать, в семнадцать и в двадцать часов, – повторил он, доставая из кармана ключ. – Сейчас двадцать часов».
