– Хочешь, я подожду снаружи? – спрашивает фрау Хамштедт, и я киваю.
Впрочем, снаружи в ее понимании – это встать в дверном проеме спиной к нам. Я приближаюсь к Йонатану мышиными шагами, хотя сомневаюсь, что он представляет угрозу. Теперь он вообще ничего из себя не представляет. Я сажусь рядом с ним, чтобы он услышал, как я шепчу. Если он вообще что-то слышит.
– Зачем ты нарисовал Сару?
Кажется, он едва заметно вздрагивает.
– Ты забыл, как мама кричала из-за нее? Ты на самом деле все позабыл?
Я все хорошо помню. Жуткие вопли. Безобразное лицо. Помню, как мама металась по кровати и била ногами; в конце концов браслет врезался ей в запястье, и кровь потекла по предплечью. Было много крови и еще больше воплей, от которых никто не мог спать. И эта история с Фройляйн Тинки… Если б мама так не кричала из-за Сары, то Фройляйн Тинки не опрокинула бы от испуга чашку с какао. И папа не выставил бы ее за дверь в наказание. Только вечером кошку впустили обратно. Фройляйн Тинки совсем окоченела и еще целую вечность лежала возле печки, пока не отогрелась. И все из-за Сары.
Она была странного цвета. Сиреневая и такая слизистая, обмазанная желтым и красным. Я отказывалась брать ее, пока мама не отмыла. Все было грязное: Сара, мама, вся кровать. Я стащила простыню с матраса. Папа сказал, что мама потеряла куда больше крови, чем в прошлые разы, когда рожала меня и Йонатана. Пятна и в самом деле были очень большие. Еще папа сказал, что нет смысла стирать белье. Он принес рулон больших мусорных мешков, а потом они втроем ушли отмываться. Мама вернулась, когда я уже снимала наволочку с подушки. И передвигалась она как-то странно и медленно, словно боялась, что у нее переломятся ноги. Она села на край кровати. Теперь младенец выглядел получше, стал чистым. Мама сказала, что все превосходно. Она превосходна, Сара. Имя означает «принцесса»
[15]. «Превосходно» означает «совершенно». Теперь не было ничего лучше Сары. Я так устала – сначала мамины вопли, теперь писк Сары… Я затолкала белье в два мешка, как велел папа.
– Когда мы снова отправимся в путешествие, мама?
Сначала мама меня не услышала, и пришлось спросить еще раз.
– Пока не получится, Ханна, – ответила мама, не отрывая взгляд от Сары.
Этот ужасающий писк. Я не смогла бы даже определить, всё ли в порядке с рециркулятором.
– Можем взять ее с собой, – предложила я, хоть в действительности мне этого и не хотелось.
– Можем взять ее с собой, – повторила я.
Маме следовало посмотреть на меня, я ведь с ней говорила.
– Мама?
Было невежливо не смотреть на меня.
– Мама!
– Господи, Ханна! – прошипела мама. На этот раз она взглянула на меня, но совсем коротко, потому что Сара снова запищала, еще громче. – Ш-ш-ш, – протянула мама и погладила Сару по голове. – Она ведь еще совсем маленькая, Ханна. С таким маленьким ребенком нельзя путешествовать. Это слишком хлопотно.
– Но, мама…
– Не сейчас, Ханна, – только и сказала она.
– Что не сейчас? – Папа как раз вошел в спальню.
Я уже набрала воздуха, но мама опередила меня:
– Так, ничего.
Как будто наши путешествия ничего для нее не значили, словно их и не было вовсе. Теперь, когда появилась Сара.
– Кажется, мама любит Сару больше, чем нас, – сказала я тогда Йонатану.
Я велела ему сидеть у двери, стеречь Фройляйн Тинки, которая в то время еще была наказана. Нужно было, чтобы она слышала знакомый голос, пусть и за дверью, а иначе могла испугаться еще больше и сбежать в лес. Йонатан сидел на полу, прислонившись к двери. Я села рядом с ним. Фройляйн Тинки царапалась снаружи. Этот звук так ранил мне сердце, что на глазах появились слезы.
– Как это, Ханна?
– Мама не сказала это прямо, но мне кажется, что мы им больше не нужны. Теперь у них есть Сара, и они говорят, что она превосходна. Превосходный – это то же самое, что совершенный.
– Мы им больше не нужны?
Я помотала головой.
* * *
Не может быть, чтобы Йонатан позабыл об этом. И я знаю, что это не так, потому как Йонатан хоть и не подает голоса, но вздрагивает. Возможно, он даже плачет, но я в этом не уверена, поскольку не вижу его лицо.
– Ты нарисовал Сару, чтобы насолить мне, ведь так? Потому что я сказала, что не выношу ее.
На сей раз Йонатан издает звук, похожий на хрюканье.
– Всё в порядке? – спрашивает фрау Хамштедт, повернув голову.
Я отвечаю:
– Да.
И продолжаю шепотом:
– Сколько раз я говорила, что сожалею. Помнишь? Когда папа так ужасно рыдал. Тогда я сразу поняла, что в том числе из-за меня мама ушла с Сарой. Ты только таращился на меня и несколько дней со мной не разговаривал, пока я не напомнила тебе, что ты вообще-то тоже недолюбливал Сару. Так и было, Йонатан.
Он снова хрюкает.
– Очень глупо было рисовать Сару. Но ты все еще мой брат, пусть и болван. Поэтому я расскажу тебе кое-что хорошее. Наш дедушка очень добр. Сегодня он забирает меня домой. Значит, все это правда. Я тебе говорила, а ты мне не верил. Что обещано, того уж не отнять.
Йонатан поворачивает голову, но совсем немного, и отнимает лица от коленей. Я вижу только его неподвижный глаз, но и тот вытаращен от удивления.
– Ты должен постараться снова стать нормальным. Понял, Йонатан? Если ты не станешь нормальным, мы не сможем тебя забрать. Тогда тебе придется остаться здесь одному.
Йонатан снова отворачивает лицо, но при этом кивает. Мне все ясно.
Ясмин
Когда я проснулась первый раз, часы показывали без десяти семь, как всегда. Голос в голове понуждал меня вставать, готовить завтрак для детей. В половине восьмого все должно быть готово. Я повернулась к Кирстен. На лицо ей падала полоска света с улицы – мы всегда оставляли жалюзи чуть приподнятыми. У нее был чуть приоткрыт рот. Я прислушалась к спокойному дыханию: вдох-выдох. Голос в голове стал громче. Дети должны позавтракать, сейчас, завтрак в семь тридцать. Неужели так сложно понять? Детям нужен распорядок. Детям нужен сбалансированный завтрак. Я начала подражать дыханию Кирстен: вдох-выдох. Вопреки понуждению и голосу в голове, просто дышать, в размеренном ритме: вдох-выдох. Должно быть, я и в самом деле снова заснула. Впервые это сработало. Я просто продолжала лежать.
На этот раз меня будит приглушенный голос Кирстен, ее голос и непривычный, позабытый уже свет. Я моргаю. В солнечных лучах пляшет пыль. Сажусь. Кирстен подняла шторы, и в комнату льется свет позднего лета. Сердце ликует, и я улыбаюсь. И ты, Лена, улыбаешься мне со стен. Я обвожу взглядом распечатки и удивляюсь, как разительно отличаются твои фотографии при свете дня. Наконец мне удается переключить внимание на Кирстен. Она в другой комнате, наверное, на кухне, говорит по телефону. Просит подменить ее этой ночью в клубе. По личным причинам, как она выражается, проблемы в семье. Кажется, ее менеджер относится с пониманием, поскольку Кирстен сердечно благодарит. Это тот же самый менеджер, тот же самый клуб, где Кирстен работала до того случая на заднем дворе, тот же график, та же клиентура. Не прошло и недели после изнасилования, как Кирстен вернулась к работе, решительно и уперто. Поначалу она еще брала такси после смены, в эти смутные, полные опасностей часы. Но через некоторое время она вновь стала ходить пешком, той же дорогой, минуя тот самый двор. Я до сих пор недоумеваю, как все соотносится. С одной стороны, эта сила, упрямство, возвращение к жизни. А с другой – наш разрыв. В ту же ночь я спросила Кирстен, почему она не сопротивлялась. Что, конечно же, было глупо и лишено сочувствия.
