Милюкову было поручено выработать декларацию правительства, которая устроила бы и Петросовет. Задача оказалась непростой. «Я вполне разделял тогда идейные цели «освободительной» войны, но считал невозможным повлиять на официальную политику союзников, — вспоминал Милюков. — В этом смысле я и составил требуемую декларацию правительства, опубликованную 28 марта. Я не хотел только вставлять в текст ее циммервальдскую формулу «без аннексий и контрибуций» и заменил ее описательными выражениями, не исключавшими моего понимания задач внешней политики… Это место приняло такой вид: «Предоставляя воле народа (т. е. Учредительному собранию. — В.Н.) в тесном единении с союзниками окончательно разрешить все вопросы, связанные с мировой войной и ее окончанием, Временное правительство считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России не господство над другими народами, не отнятие у них их национального достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счет других народов, как не ставит своей целью ничьего порабощения и унижения»
[1125]. Собственно, именно эта декларация оставалась официальным выражением целей войны на протяжении всех месяцев существования Временного правительства.
Представители Совета назвали эти формулировки неприемлемыми и пригрозили начать кампанию против Временного правительства. Ситуацию тогда спас Церетели, выступив на известном нам Всероссийском совещании представителей Советов. Он назвал декларацию «важным шагом навстречу осуществлению демократических принципов в области внешней политики» и заявил, что хотя «пока не все достигнуто», но и достигнутое «есть факел, брошенный в Европу, где он разгорится ярким огнем». Большевиков, от имени которых выступал Каменев, позиция ни Временного правительства, ни Исполкома Совета не удовлетворила:
— Есть один способ создать тот мир, к которому стремится вся вселенная. Этот способ — превратить русскую национальную революцию в пролог восстания всех воюющих стран против молоха империализма, против молоха войны
[1126].
Правительственного кризиса тогда удалось избежать. Милюков утверждал, что победа Петросовета «над министерством иностранных дел оказалась неполной и мнимой. Естественно, что защитники интернациональной точки зрения на этом не успокоились и продолжали борьбу. В апреле они получили для этой борьбы новых союзников: русских эмигрантов-циммервальдистов, возвращавшихся из-за границы в сопровождении их швейцарских и скандинавских единомышленников и представителей союзного социализма, английского и французского, сперва неофициальных, а затем и официальных, пошедших на уступки Совету дальше, чем допускали общесоюзные и их собственные национальные интересы»
[1127].
Россия стала местом паломничества множества делегаций союзников, имевших целью направить в правильное русло российскую внешнюю и военную политику. «Когда в Париже и Лондоне узнали, что между «социалистическим Советом и «буржуазным» правительством возникает конфликт, то, естественно, явилась идея при помощи заграничных «товарищей» устроить между ними некое «священное единение»
[1128], — объяснял Милюков. 31 марта (13 апреля) с целью, словами премьера Франции Рибо, «рассеяния экстравагантной мечты, которая охватила умы русских революционеров», в Петроград прибыла миссия западных социалистов. Францию представляли депутаты парламента: будущий лидер коммунистов Марсель Кашен, Эрнест Лафонт и Мариус Муте. Не отставала Англия. В делегацию британских парламентариев-лейбористов вошли Уилл Торн, Джеймс О’Греди и Уильям Сандерс.
В американском конгрессе социалистов и близко не было, а внепарламентские были в такой жесткой оппозиции к американскому правительству, что посылать их в Россию и в голову никому не приходило. Поэтому ограничились посланием на имя Чхеидзе от лидера главного профсоюзного объединения — Американской федерации труда — Самуэля Гомперса.
Главную свою аудиторию визитеры видели в советских лидерах. 2 (15) апреля делегация была принята в Петросовете, где «собравшиеся вежливо, но холодно выслушали изложенные ею взгляды, — замечал Уорт. — Даже самые умеренные революционеры считали приехавших «агентами англо-французского капитала и империализма». Большевик Шляпников объявил их представителями буржуазии, а не рабочих. Французов обвинили в колониальной политике, проводимой в Африке, а англичан — во владении Индией и Ирландией
[1129].
Через три дня делегацию приняли министры Временного правительства, которые встретили ее более благосклонно. Милюков в ответной речи заверил:
— Мы с точностью можем сказать, что Временное правительство удвоит усилия, чтобы сокрушить германский империализм
[1130].
Не мог умолчать и Керенский, который долго распространялся о демократическом характере войны, прямо противопоставляя свои взгляды позиции остального правительства, а затем с видом невинности заявил:
— Товарищи! Вы должны знать, что русская демократия в настоящее время — хозяин русской земли. Мы решили раз и навсегда прекратить в нашей стране все попытки к империализму и к захватам. Ибо мы, русские демократы, не хотим ничьего порабощения, не хотим никаких захватов
[1131].
Милюков добавлял: «Всего курьезнее — и унизительнее для меня — было то, что я же был принужден переводить речь Керенского на английский язык для английских депутатов!»
[1132]
После этого миссия социалистов перебралась в Москву. «Когда они появились в Московском Совете, их подвергли новому пристрастному допросу. Формулу Советов «мир без аннексий и контрибуций» они объявили слишком туманной и отчасти противоречивой. Когда член Совета выразил свое недовольство тайными договорами, особенно относительно Константинополя, один из британских делегатов шутливо заметил:
— Если вам не нужен Константинополь, черт с ним! Мы возьмем его себе!
Присутствовавший при этом корреспондент вспоминает, каким гробовым молчанием была встречена эта реплика, за чем последовало холодное прощание, и социалисты стран-союзниц ретировались»
[1133].
