Локкарт считал, что миссия западноевропейских социалистов была полным фиаско. «С самого начала поездка носила характер фарса. Делегаты честно выполнили задание, но, как и следовало ожидать, они совершенно потерялись в дебрях русской революционной фразеологии. Они были сбиты с толку бесконечными дискуссиями об условиях мира. Они разбирались в жаргоне русских социалистов гораздо хуже меня. Незнание русского языка делало их положение еще более затруднительным. Но хуже всего то, что им так и не удалось завоевать доверие даже умеренных социалистов, с самого начала смотревших на них как на лакеев своих правительств»
[1134].
Убивал российских слушателей и нравоучительный тон западных вояжеров, как и дипломатов. Французский дипломат Пьер Паскаль записал в дневник: «Наша страсть учить других. Последний наш солдат считает себя во все крат выше своих братьев: фи! братьев!»
[1135]
Но вот многие российские наблюдатели — например, Станкевич — не склонны были недооценивать значения визитов западных социалистов для поддержки Петросоветом курса на продолжение войны: «Они деликатно и вежливо, лавируя между нашей принципиальностью и политической неопытностью, напомнили русской демократии, что на фронте идет война, что увлечение красивыми лозунгами может привести к гибели все завоевания русской революции, что свобода в опасности, что не о мире еще надо думать, а о войне. Они привезли с собой настроения уже давно воюющей демократии, они имели уже готовые возражения на все сомнения, ответы на все вопросы. Они заставили и русскую демократию стараться говорить на одном с ними языке… Русская революция, столь нестойкая и примитивная идеологически, уступала перед международным натиском накопившейся вражды, и слова о мире сами собой превращались в слова войны»
[1136].
Генерал Головин утверждал, что союзники пропагандой войны принесли большой вред правительству, да и России в целом. «То, что союзники продолжали настаивать на нашем наступлении, являлось лишь следствием их крайне эгоистического отношения к России, в которой они видели лишь неисчерпаемый резервуар людей, кровь которых может быть использована для их интересов… Союзники усиленно приветствовали русскую революцию как переход к демократическому строю, но при этом закрывали глаза на то, что проявление в России демократического начала должно было бы прежде всего выразиться в том, чтобы не продолжать войну, вопреки воле русского народа, ибо эта война была начата помимо волеизъявления народных масс»
[1137]. Демократия — не власть людей, считающих себя демократами или называемых такими на Западе. Это — следование воле своего народа. Народ точно не хотел войны.
В этом смысле большевики в большей степени воплощали демократический идеал.
Послы и эмигранты
Милюков — историк и депутат — получил в свое подчинение огромный внутренний и зарубежный аппарат Министерства иностранных дел. И, очень похоже, он не имел представления о том, что с ним делать. И чем заниматься главе МИДа.
Чуть ли не большая часть времени, которую он проводил в министерстве (остальное время уходило на заседания Временного правительства), Милюков разговаривал с зарубежными представителями. «Часть дня уходила на ежедневные беседы с послами. У меня собирались Бьюкенен, Палеолог и Карлотти. Сполайкович (посол Сербии. — В.Н.) тоже добивался участия в этих свиданиях, но «европейские» союзники хотели со мной беседовать наедине, и сербу я назначал отдельные свидания»
[1138], — признавался Милюков.
В то же время министерство практически перестало посылать инструкции в российские зарубежные правительства и почти не информировало наши посольства о внутреннем положении в России. «Я неоднократно указывал сперва Милюкову, а потом Терещенко — в своих телеграммах и путем личных обращений через ехавших в Россию друзей — на необходимость точно, подробно и своевременно осведомлять нас, — свидетельствовал Константин Набоков. — К сожалению, надежда моя не сбылась. О том, что происходило в России и, в частности, в Петрограде, несмотря на мои повторные просьбы, мы узнавали только из газет и от случайных проезжих русских, но не от министра… Я мечтал о том, что между мною и руководством Министерства иностранных дел установился настоящий, живой контакт. Вместо этого — кроме отмалчиваний, уверток и скрытых признаний беспомощности — я ничего не получал».
И это писал посол в самой важной в тот момент для российской дипломатии стране — Великобритании. Впрочем, послом он — официально — оставался недолго: Временному правительству не по душе пришлись прежние верноподданнические настроения Набокова, и оно после революции не подтвердило его полномочия. Послом был назван бывший царский министр иностранных дел либеральных взглядов Юрий Дмитриевич Сазонов, и это назначение Лондоном приветствовалось. «Прошло несколько недель, а Сазонов все не приезжал»
[1139]. Набоков оставался на хозяйстве.
Еще один опытнейший дипломат и бывший глава МИДа Извольский был послом в Париже. Он тоже оказался неприемлемым для правительства Львова. Но своего представителя во Францию оно посылать из России не стало. Либеральный правовед без малейшего дипломатического опыта — Евгений Иванович Рапп — нашелся прямо в Париже. «В отличие от большинства царских эмигрантов, ютившихся на левом берегу Сены, наш новоявленный представитель имел свой адвокатский кабинет в самом центре Парижа, и, по странной случайности, напротив мавзолея последнего короля Франции Людовика XVI, считал себя революционером… Рапп, перенявший от французов лишь вежливую и в то же время напыщенную манеру общения с новыми знакомыми, терял всю свою внешнюю важность, как только переходил в разговоре с французского языка на родной. Грозный комиссар писал какие-то поучительные приказы, но по существу оказался самым благодушным интеллигентом»
[1140], — не скрывал своей иронии в отношении нового посла Игнатьев.
В Соединенных Штатах Временное правительство вообще не демонстрировало никакой активности. В Вашингтоне к моменту революции послом был Юрий Петрович Бахметьев, также имевший репутацию стойкого монархиста. В начале апреля он получил полную отставку, и в Америке посла не стало вообще. Но к этому времени в США добрался ранее направленный для создания Русского информационного бюро в Нью-Йорке приват-доцент из Петербургского университета, масон Борис Евгеньевич Шацкий. Он быстро сориентировался, встал на защиту «молодой русской демократии» и выступил основным каналом связи Петрограда с Вашингтоном. Обезглавленное посольство не проявило ни малейшей активности в информировании американского руководства и общества о положении в России или анализе американский политики в отношении нашей страны
[1141].
