Тон выступлениям задал Алексеев:
— Если начальству не подчиняются, если его приказания не выполняются, то это не армия, а толпа. Сидеть в окопах — не значит идти к концу войны… Между тем обстановка наиболее благоприятна для нашей победы. Но для этого надо наступать… Лозунг — «без аннексий и контрибуций» приводит толпу к выводу — «для чего жертвовать теперь своей жизнью».
Более осторожен Брусилов, но и он не жалел красок:
— Кавалерия, артиллерия и инженерные войска сохранили до 50 % кадровых. Но совершенно иное в пехоте, которая составляет главную массу армий. Большие потери — убитыми, ранеными и пленными, значительное число дезертиров — все это привело к тому, что попадаются полки, где состав обернулся 9-10 раз, причем в ротах уцелело только от 3 до 10 кадровых солдат. Что касается прибывающих пополнений, то обучены они плохо, дисциплина у них еще хуже. Из кадровых офицеров в полках уцелело по 2–4. Да и то зачастую раненых. Остальные офицеры — молодежь, произведенная после краткого обучения и не пользующаяся авторитетом, ввиду неопытности… А между тем оказалось, что свобода дана только солдатам, а офицерам пришлось довольствоваться ролью каких-то париев свободы… Необходима дисциплина; нежелательно старая, но нужно подтвердить авторитет офицеров правительству и Совету. Если этого не будет, то исчезнет, что есть.
— Так дальше продолжаться не может, — Драгомиров предельно резок. — Нам нужна власть. Мы воевали за Родину. Вы вырвали у нас почву из-под ног, потрудитесь ее теперь восстановить. Раз на нас возложены громадные обязательства, то нужно дать власть, чтобы мы могли вести к свободе миллионы порученных нам солдат.
Щербачев полон энергии:
— Если мы не хотим развала России, то мы должны продолжать борьбу и должны наступать. Иначе получается дикая картина. Представители угнетенной России доблестно дрались; свергнув же правительство, стремившееся к позорному миру, граждане свободной России не желают драться и оградить свою свободу. Дико, странно, непонятно!
Гурко в наименьшей степени склонен соблюдать политес, за что первым и поплатится.
— Если вы хотите воевать до желательного нам конца, то необходимо вернуть армии власть. А между тем мы получили проект декларации. Гучков не счел возможным подписать ее и ушел. Я должен сказать, что если штатский человек ушел, отказавшись ее подписать, то для нас, начальников, она неприемлема… Про прежнее правительство говорили, что оно «играет в руку Вильгельма». Неужели то же можно сказать про вас? Что же это за счастье Вильгельму? Играют ему в руку и монархи, и демократия. Если вы умели разрушить, то умейте и восстановить.
После командующих фронтами слово вновь взял Верховный главнокомандующий Алексеев:
— Главное сказано, и это правда. Армия на краю гибели. Еще шаг — и она будет ввергнута в бездну и увлечет за собою Россию и ее свободы, и возврата не будет. Армия — организм хрупкий; вчера она работала; завтра она может обратиться против России. В этих стенах можно говорить о чем угодно, но нужна сильная твердая власть. До армии должен доходить только приказ министра и главнокомандующего, и мешать этим лицам никто не должен. Скажите здоровое слово, что без дисциплины армия не может существовать. Выбейте идею, что мир придет сам по себе. Кто говорит — не надо войны, тот изменник, кто говорит — не надо наступления, тот трус
[1421].
После короткой паузы князь Львов, явно растерявшийся, выдавил из себя несколько слов:
— Мы выслушали слово главнокомандующих, понимаем все сказанное и исполним свой долг, во имя родины, до конца.
После этого в контрнаступление перешли министры-социалисты. Церетели описал свое восприятие происходившего: «Острие докладов трех генералов — Алексеева, Гурко и Драгомирова — было направлено против политики революционной демократии в армии, то есть против демократических реформ, осуществленных армейскими организациями, и против лозунгов революционного оборончества…»
[1422].
— Тут нет никого, кто способствовал бы разложению армии, кто играл бы в руку Вильгельма, — возмущался Церетели. — Я слышал упрек, что Совет способствовал разложению армии. Между тем все признают, что если у кого в настоящее время и есть авторитет, то только у Совета… Идеалы Совета не есть идеалы отдельных кучек, это идеалы всей страны; отказаться от них — значит отказаться от всей страны… Есть только один путь спасения — путь доверия и демократизации страны и армии.
— Мы пришли сюда не для того, чтобы слушать упреки, — предельно резок Скобелев. — Что происходит в армии, мы знаем. Необходимо сказать правду: мероприятия командного состава привели к тому, что за 2 ½ месяца армия не уразумела происшедшего переворота. Мы согласны с вами, что у нас есть власть, что мы сумели ее заполучить, но когда вы поймете задачи революции и дадите уразуметь народу объявленные лозунги, то получите ее и вы.
Керенскому в этих условиях было несложно взять на себя роль примирителя:
— Все поняли момент. Теперь, когда мои товарищи входят в правительство, легче выполнить то, к чему мы совместно идем. Теперь одно дело — спасти нашу свободу. Прошу ехать на ваши посты и помнить, что за вами и за армией вся Россия.
— Цели у нас одни и те же, и каждый выполнит свой долг до конца, — произнес князь Львов, прежде чем поблагодарить главкомов за встречу.
Деникин писал: «Главнокомандующие разъезжались по фронтам, унося с собою ясное сознание о том, что последняя ставка проиграна. Вместе с тем с того же дня началась травля советскими ораторами и печатью генералов Алексеева, Гурко и Драгомирова. Предрешая оставление ими армии»
[1423].
Керенский утверждал, что его «деятельность в качестве военного министра сводилась к постепенной ликвидации «революционных» мер генерала Поливанова. К середине мая в армии начал мало-помалу восстанавливаться нормальный порядок»
[1424].
Первое появление Керенского на публике после вступления на пост военного министра состоялось на следующий день после формирования коалиционного правительства — на Крестьянском съезде. И там он действительно говорил о восстановлении порядка в армии:
— Товарищи, я никогда не был в военной среде. Я никогда не испытывал, что такое дисциплина, но тем не менее я намерен установить железную дисциплину в армии и я уверен, что мне это удастся, ибо это будет дисциплиной долга перед родиной, долга чести
[1425].
