— Наш делегат и вся делегация должны поставить на очередь вопрос о декларировании всеми союзными державами готовности немедленно приступить к перемирию, как только все страны согласятся отказаться от насильственных захватов.
Интернационалист Лапинский призывал опуститься на землю:
— Настал момент, когда революционная Россия должна открыто сказать союзникам, что дальше воевать она не может и что затягивать войну без определенной цели — бессмысленно.
— Заблуждаются утверждающие, будто бы они обладают магическими средствами окончить войну, провозгласив перемирие на всех фронтах, — настаивает подтянувшийся в столицу Чернов. — Перемирие явится естественным следствием гласности результатов будущей союзной конференции. При нашей формуле — без аннексий и контрибуций на основе самоопределения национальностей — не может быть также никаких разговоров о сепаратном мире…
Всем резко возражает Струве, защищая правительство и отметая наивные, как он полагал, расчеты на германскую революцию:
— Терещенко дал хоть минимум того, чего могли требовать здравое национальное чувство и истинные интересы России… Германские социал-демократы суть, прежде всего, немцы и добрые буржуа. Как немцы они не будут бунтовать во время войны, а как добрые буржуа, они вообще неспособны делать революцию. Самые смирные русские кадеты — гораздо более революционеры, чем самый свирепый германский социал-демократ. Пропагандисты вводят русский народ в заблуждение, обещая, что при немедленной ликвидации войны народу станет легче. Революционная ликвидация войны ввергнет массы непосредственно же в испытания более тяжкие, чем те, которые налагает война.
— Корниловец!
На что Струве отрезал:
— Корнилов бежал из германского плена после смертельных ран, и имя его все мы здесь признаем честным. И за его честное имя мы отдадим и жизнь
[2692].
— Бонапарт! — кричал с места Мартов.
— После революции начались плачевные уступки новой власти и оргия большевистско-интернационалистической пропаганды. Большевизм — смесь интернационалистического яда со старой русской сивухой. Я нисколько не стыжусь того, что ни прямо, ни косвенно никого не призывал к революции, ибо революцию в условиях войны я считал и считаю несчастьем русского народа
[2693].
«На левой это вызвало бурные протесты, — зафиксировал Милюков, — а правая часть отвечала на них, вставши с мест и устроив в честь «государственного изменника», как его тут же назвал Чернов, импровизированную овацию. Было ясно, что при таком расхождении взглядов, почти при двух миросозерцаниях, общая формула перехода была еще невозможнее, чем это казалось при обсуждении военных вопросов… И опять пришлось отсрочить окончание дебатов до следующего заседания 23 октября».
Все, дебаты закончились? Неожиданно на поступок решился Верховский.
С утра 20 октября он объехал «все руководящие партийные центры, пытаясь доказать лидерам правящих партий невозможность продолжения войны и необходимость немедленного предложения мира. Встречи ничего не дали, военный министр получил отпор, особенно от кадетов. После встречи с ними, писал Милюков, «Верховский имел вид поколебавшегося и смущенного этими возражениями»
[2694]. Тогда Верховский решил идти в Предпарламент. «Я шел на все последствия и толкования моего поступка, т. к. в минуту, когда все готово рухнуть, не место дипломатии… Вопрос о мире, как лампочка Аладдина: кто ее взял, тому служат духи, тому дается власть в руки»
[2695].
Совместное закрытое заседание комиссий Предпарламента по обороне и иностранным делам было едва ли не самым дельным (хотя и здесь это слово не подходит) собранием за все дни его работы. И тогда прозвучали предложения, сразу отвергнутые — которые оставляли власти шанс. Заседание в 21.30 открыл председатель комиссии по иностранным дела Скобелев и сразу предоставил слово Верховскому для «весьма секретного сообщения». Тот вышел на трибуну и сразу огорошил собравшихся данными о состоянии армии:
— Численность наших сил выражается цифрой в 10,2 миллиона, из коих 6 миллионов приходится на фронт и непосредственный тыл, 3 миллиона на разные организации военного времени и 1,2 миллиона на тыл в строгом смысле слова… Содержать такую огромную армию в настоящее время не по средствам… Сокращение намечено в размере 59 дивизий, за счет коих уже отпускаются призывы 1895–1898 годов и подготовляется отпуск 1899 года. В итоге все возможные сокращения дадут не более 1,2 млн., то есть армия уменьшится до 9 миллионов. Между тем, по заявлению министра продовольствия представляется возможным прокормить лишь 7 млн. Однако на сокращение до этой цифры не согласна Ставка. Война обходится в настоящее время от 65 до 67 млн в день… В сентябре доставка муки по всем фронтам не превышала 26 % потребности, зернового фуража — 48 %. На Западном фронте сейчас подается не больше 20 вагонов вместо необходимых 122.
Основной двигатель войны — власть командного состава и подчинение масс — в корне расшатан. Ни один офицер не может быть уверен, что его приказание будет исполнено, и роль его сводится, главным образом, к уговариванию. О восстановлении дисциплины путем издания законов и правил или посредством смертной казни нечего и думать, так как никакие предписания не исполняются. Достаточно сказать, что насчитывается не менее 2 миллионов дезертиров, которых нет никакой возможности изловить.
Отсюда Верховский делал выводы, которые прозвучали для собрания, как ушат холодной воды:
— Первое. Сокращение армии в желательных размерах не может быть произведено по стратегическим соображениям. Второе. Армия не может быть при таких условиях прокормлена. Третье. Равным образом она не может быть должным образом одета и обута. Четвертое. Командовать некому. Пятое. Большевизм продолжает разлагать наши боевые силы. Указанные объективные данные заставляют прямо и откровенно признать, что воевать мы не можем… Если до сих пор большевики не выступили для захвата власти, то только потому, что представители фронта пригрозили им усмирением. Но кто поручится, что через пять дней эта угроза сохранит свою силу и большевики не выступят. Единственная возможность бороться со всеми этими тлетворными и разлагающими влияниями — это вырвать у них почву из-под ног, другими словами, самим немедленно возбудить вопрос о заключении мира.
Шокированный Скобелев произносит, что услышанное — не более, чем «материал для суждения о внешней политике» и призвал задавать вопросы, чем немедленно воспользовался Терещенко:
