Фофанова вернулась домой, сообщила новости. Попыталась приготовить для Ленина поздний обед, но тот был против:
— Бросьте всю эту готовку. Я уже сегодня ел — ставил чайник.
Он пишет еще одну записку, с которой отправляет несчастную Фофанову к Крупской. «Вскоре я принесла от нее ответ, который его не удовлетворил». ЦК вновь отказал, ссылаясь на опасность и отсутствие надежной охраны. Ленин в ярости:
— Не знаю — все, что они мне говорили — они все время врали или заблуждались? Что они трусят? Тут они все время говорили, что тот полк — наш, тот — наш… А спросите, есть у них 100 человек солдат… 50 человек? Мне не надо полк.
Он опять написал записку и опять отправил Фофанову к жене, напутствовав:
— Идите, я Вас буду ждать ровно до 11 часов. И если Вы не придете, я волен делать то, что хочу
[2808].
Тут к нему пришел Рахья со свежими новостями. «Мы напились чаю и закусили, — писал Рахья, — Владимир Ильич ходил по комнате из угла в угол по диагонали и что-то думал». Подумав, сказал, что Фофанова принесет очередной отказ, а потому Рахья должен отправиться прямо к Сталину в Смольный и добиться от него разрешения. Когда Рахья заметил, что с учетом происходящего в городе такое путешествие займет много времени, Ленин твердо решил идти сам. Как ни запугивал собеседник опасностями пути, Ленин настоял на своем. Рахья взялся за привычную ему работу визажиста. «Ильич переменил одежду, перевязал зубы достаточно грязной повязкой, на голову напялил завалявшуюся кепку».
Фофановой оставил записку: «Ушел туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич»
[2809].
Путь неблизкий, километров десять. От дома пошли по Сампсоньевскому — пустому, ветреному. На повороте на 1-ю Муринскую нагнал трамвай, шедший в парк. Ехали на полупустом трамвае. Ленин перед выходом из дома клятвенно обещал, что всю дорогу не откроет и рта. Куда там: он начал интересоваться происходившим у кондукторши. «Она, — вспоминая Рахья, — сперва было отвечала, а потом говорит:
— Неужели не знаешь, что в городе делается?
Владимир Ильич ответил, что не знает.
— Какой же ты, — говорит, — после этого рабочий, раз не знаешь, что будет революция».
Трамвай шел в парк. Доехали по Сампсоньевcкому до угла Боткинской и до Литейного моста шли пешком. На одной стороне моста стояли красноармейцы, на другой — юнкера, которым требовался пропуск из штаба округа. Но вокруг юнкеров шумела и ругалась толпа трудящихся, которых не пропускали туда, куда им было нужно. Воспользовавшись сумятицей, прошли мимо часовых на Литейный, потом свернули на Шпалерную, где натолкнулись на патруль из двух конных юнкеров.
— Стой! Пропуска!
У Рахьи в карманах были два револьвера.
— Я разберусь с ними сам, а вы идите, — сказал он.
И, засунув руки в карманы, положив пальцы на курки и притворившись пьяным, вступил в перепалку с патрульными. «Юнкера угрожали мне нагайками и требовали, чтобы я следовал за ними. Я решительно отказывался. По всей вероятности, они в конце концов решили не связываться с нами, по их мнению, с бродягами. А по виду мы действительно представляли типичных бродяг. Юнкера отъехали».
Когда дошли до Смольного, то выяснилось, что поменяли пропуска, и из обладателей старых выстроилась огромная возмущающаяся толпа у входа. Ветеран и мастер уличных потасовок, Рахья начал раскачивать толпу «на прорыв». Охрана не выдержала натиска людской массы, вместе с которой внутрь Смольного внесло и Ленина.
«Изнервничавшийся, понятия не имеющий, как его примут и чем кончится авантюра с восстанием, «затекший», давно физически не упражнявшийся», Ленин попросил Рахью найти кого-нибудь из ЦК, а сам уселся на подоконнике. Впервые за 110 дней он был в публичном месте
[2810]. Похоже, этим «кем-нибудь» оказался Троцкий. Он завел Ленина в маленькую комнату под номером 71 рядом с актовым залом. Первый вопрос Ленина касался переговоров ВРК со штабом округа.
— Неужели это правда? Идете на компромисс? — спрашивал Ленин, всверливаясь глазами. Я отвечал, что мы пустили в газеты успокоительное сообщение нарочно, что это лишь военная хитрость.
— Вот это хо-ро-шо-о, — нараспев, весело, с подъемом проговорил Ленин и стал шагать по комнате, возбужденно потирая руки. — Это оч-чень хорошо!»
[2811]
Видимо, в этот момент в комнату зашли с буханкой хлеба и батоном колбасы только что приехавшие меньшевистские депутаты Предпарламента и члены ЦИК. Вот только какие именно? Троцкий называет Дана и Скобелева. Рахья запомнил, что это были Гоц и Либер. Кто бы это ни был, они решили перекусить. Ленин сделал вид, что их не знает, в надежде, что не узнают и его. «Он был обвязан платком, как от зубной боли, с огромными очками, в плохом картузишке, вид был довольно странный, — поведает Троцкий. — Но Дан, у которого глаз опытный, наметанный, когда увидел нас, посмотрел с одной стороны, с другой стороны, толкнул локтем Скобелева, мигнул глазом…» Действительно, кто этот одетый бомжем человек, с которым беседует председатель Петросовета в комнате президима? Аппетит пропал сразу. Лидеры ЦИК сгребли бутерброды и выскочили из комнаты. Ленин тоже толкнул Троцкого локтем:
— Узнали, подлецы!
Рахья добавил, что Ленин проводил их хохотом
[2812].
Перешли в другую комнату — 31-ю или 36-ю. Только здесь Ленин снял парик, повязку, очки и кепку. Стали собираться члены ЦК, и сразу стало тесновато. Стульев не хватает. Рахья подает пример: «Я уселся на полу у двери в уголочке, прижавшись подбородком к коленям». Так обычно сидели в переполненных тюремных камерах. Поскольку подобный опыт был практически у всех собравшихся, теснота больших проблем не создала
[2813].
На самом деле продолжался спор о тактике захвата власти. И, судя по всему, Ленин признал свою неправоту. Во всяком случае, еще при жизни Ленина и Троцкий, и Сталин расскажут об этом эпизоде как о примере способности Ильича признавать свои ошибки. Троцкий писал, что, появившись в Смольном и убедившись, что дела идут неплохо, «он стал молчаливее, подумал и сказал:
