— Ничего, когда пройдет два года и мы все еще будем у власти, вы будете говорить, что вряд ли еще два года продержимся.
Он предложил Милютину взять карандаш и бумагу и записывать.
Как называть правительство?
«В памяти осталось обсуждение вопроса о самом наименовании нового правительства, — писал Молотов. — Все пришли к выводу, что в той обстановке не подходят существовавшие до этого обычные наименования — министр, Кабинет министров. Искали чего-то нового, более близкого народу, и вскоре пришли к выводу: министров именовать народными комиссарами, Кабинет министров — Советом Народных Комиссаров. В тех условиях, когда так дискредитировали себя и царские министры, и министры Керенского, — это решение нашло свой положительный отклик и среди трудящихся, и в действующей армии». Милютин утверждает, что слово «комиссары» пришло на ум Троцкому. А название «Совет народных комиссаров» — Каменеву. Ленину понравилось:
— Это превосходно — ужасно пахнет революцией!
«И мною было записано — Совет народных комиссаров», — подтверждал Милютин.
Перешли к персональному составу.
Ломов свидетельствовал: «Мы знали, где бьют, как бьют, где и как сажают в карцер, но мы не умели управлять государством и не были знакомы ни с банковской техникой, ни с работой министерств… Желающих попасть в наркомы было немного. Не потому, чтобы дрожали за свои шкуры, а потому что боялись не справиться с работой… Все народные комиссары стремились всячески отбояриться от назначения, старались найти других товарищей, которые могли с большим успехом, по их мнению, занять пост народного комиссара».
Ленин предложил возглавить Совнарком Троцкому, который напишет: «Я привскочил с места с протестами — до такой степени это предложение показалось мне неожиданным и неуместным.
— Почему же, — настаивал Ленин. — Вы стояли во главе Петроградского совета, который взял власть…
Я предложил отвергнуть предложение без прений. Так и сделали». Троцкий назвал в числе прочих доводов свое еврейство — боязнь обвинений в «еврейском заговоре» существовала. Ленин нехотя (может, лукавил) согласился стать главой будущего правительства. Троцкий готов был руководить иностранными делами, Сталин — комиссариатом по национальностям. Комиссаром по внутренним делам наметили Рыкова, учившегося на юрфаке в Казани. Ломов — на юстицию. Луначарский — без дискуссий — на просвещение. Милютин, работавший земским статистиком, — на земледелие.
Ну вот, можно и отдохнуть. Ленин, Троцкий и Сокольников обосновались в комнате с ворохом газет, там, вероятно, был издательский отдел ЦИК. «Мы улеглись на газетных кипах, укрылись газетными листами и так продремали несколько часов», — запомнил Сокольников. Отдых на газетах вспоминал и Троцкий: «Власть завоевана, по крайней мере, в Петрограде… На уставшем лице бодрствуют ленинские глаза. Он смотрит на меня дружественно, мягко, с угловатой застенчивостью, выражая внутреннюю близость. «Знаете, — говорит он нерешительно, — сразу после преследований и подполья к власти… — он ищет выражения, — esschwindelt, — переходит он неожиданно на немецкий язык и показывает рукой вокруг головы. Мы смотрим друг на друга и чуть смеемся… Все это длится не более минуты-двух. Затем простой переход к очередным делам»
[2885]. «Esschwindelt» — голова идет кругом. Несколько часов назад Ленин крадучись выходил из конспиративной квартиры, разыскиваемый всеми правоохранительными службами страны (или тем, что от них осталось), не уверенный, что живым дойдет до Смольного. Он и сейчас не уверен, что останется жив даже в ближайшие часы или дни. Но он уже фактически руководит Россией, хотя об этом мало кто знает.
25 октября (7 ноября). Среда. Утро надежд и разочарований
Утром жители столицы не заметили признаков восстания. Обычный рабочий день. Фабрики и заводы вовремя распахнули свои проходные для пролетариев. Полковник Коренев, работавший в Чрезвычайной следственной комиссии: «Утром 25 октября мне, как обыкновенно, подают к гостинице экипаж. Еду во дворец с предчувствием чего-то скверного, но предвестников близкого грядущего опять-таки никаких не замечаю — на улицах все буднично и обыкновенно, привычная глазу толпа на Невском… те же спешащие на службу чиновники и «барышни», та же деловая и фланирующая публика; по-всегдашнему ходят трамвайные вагоны, торгуют магазины, переругиваются между собой извозчики, давят прохожих ломовики, где-то перезванивают колокола, и нигде не обнаруживается пока никакого скопления войск… Только уже у самого дворца заметно необычное шевеление… Дворец снаружи принял более боевой вид: все его входы и проходы, идущие на Неву, облеплены юнкерами. Они сидят у ворот и дверей дворца, галдят, хохочут, бегают по тротуару вперегонки»
[2886].
Репортер «Дня» отмечал, что «улицы Петрограда, особенно в местах, удаленных от центра, ничем не отличаются от улиц петроградских будней. Все магазины и лавки открыты. Заводы почти все работают. На углах больших улиц, как, например, Невский пр., расставлены патрули во главе с офицерами, Военно-революционным комитетом… Среди патрулей есть и красногвардейцы. Кроме вооруженных солдат, расставленных вдоль всего Невского, по тротуару ходят вооруженные матросы, предлагая публике не толпиться на углах. С утра все кредитные учреждения были закрыты»
[2887].
Джон Рид «встал очень поздно. Когда я вышел на Невский, в Петропавловской крепости грянула полуденная пушка. День был сырой и холодный… По Невскому, как всегда, двигались трамваи. На всех выступающих частях их повисли мужчины, женщины и дети. Магазины были открыты, и вообще улица имела как будто даже более спокойный вид, чем накануне. За ночь стены покрылись новыми прокламациями и призывами, предостерегавшими против восстания»
[2888].
В девятом часу Коновалов позвонил Полковникову, который сообщил, что «положение критическое и в распоряжении Временного правительства никаких солдат нет». Вице-премьер перезванивает Багратуни, тот информацию подтверждает. Коновалов велит будить Керенского. Появился «фельдъегерь, вошедший в комнату с экстренным сообщением: большевики захватили центральную телефонную станцию, и все наши (дворцовые) телефонные сообщения с городом прерваны; Дворцовый мост (под окнами моих комнат) занят пикетами матросов-большевиков; Дворцовая площадь совершенно безлюдна и пуста, о казаках ни слуху ни духу, как и следовало, впрочем, ожидать»
[2889].
