В Петропавловской крепости наконец появляются два моряка-артиллериста. По версии Троцкого, их прислал Лашевич, в будущем — видный троцкист. В сталинской «Истории Гражданской войны» их направляет Свердлов. Моряки — народ отчаянный: осмотрели орудия и признали пригодным для боевых действий
[2991]. Из крепости прозвучали три сигнальных выстрела. Ливеровский зафиксировал время начала артиллерийского огня и пулеметного обстрела — 21.30
[2992].
Силы штурмовавших Зимний дворец советские историки оценивали в 18–20 тысяч человек, из которых не менее 5 тысяч были красногвардейцами (из тех 100 тысяч солдат, матросов и красногвардейцев, которые приняли участие в восстании в Петрограде)
[2993].
«Выстрелы из орудий Петропавловской крепости наполнили ночь гулом, — писал Подвойский. — Наши части двинулись вперед, открыли ураганный пулеметный и винтовочный огонь. Баррикады встретили их решительным отпором. Стрельба из винтовок и пулеметов с той и другой стороны смешалась в одной общей трескотне. Пули шлепали на противоположном от Штаба углу Невского. Звенели стекла, со стен летела штукатурка. На углу Дворцового сада длинной линией сверкали ружейные огоньки и густой лентой — пулеметные. Раздался выстрел с «Авроры». Это внесло большое смятение в ряды защитников Зимнего. Стрельба прекратилась, замолчали пулеметы и винтовки, умолкли пушки. Наступила какая-то совершенно неправдоподобная тишина»
[2994].
Флеровский наблюдал за ситуацией с «Авроры»: «Набережные Невы усыпала глазеющая публика. Очевидно, в голове питерского обывателя смысл событий не вмещался, опасность не представлялась, а зрелищная сторона была привлекательна. Зато эффект вышел поразительный, когда после сигнального выстрела крепости громыхнула «Аврора». Грохот и сноп пламени при холостом выстреле куда значительнее, чем при боевом, — любопытные шарахнулись от гранитного парапета набережной, попадали, поползли. Наши матросы изрядно хохотали над комической картиной»
[2995].
В Зимнем дворце было не до смеха. Мария Бочарникова вспоминала: «В 9 часов вдруг впереди загремело «ура!» Большевики пошли в атаку. В одну минуту все кругом загрохотало. Ружейная стрельба сливалась с пулеметными очередями. С «Авроры» забухало орудие. Мы с юнкерами, стоя за баррикадой, отвечали частым огнем. Я взглянула вправо и влево. Сплошная полоса вспыхивающих огоньков, точно порхали сотни светлячков. Иногда вырисовывался силуэт чьей-нибудь головы. Атака захлебнулась. Неприятель залег. Стрельба то затихала, то разгоралась с новой силой.
Воспользовавшись затишьем, я спросила, повысив голос:
— Четвертый взвод, есть ли еще патроны?
— Есть, хватит! — послышались голоса из темноты.
— Есть еще порох в пороховницах, не ослабели еще казацкие силы! — раздался веселый голос какого-то юнкера»
[2996].
Бьюкенен зафиксировал в дневнике: «Последовавшая бомбардировка продолжалась непрерывно до десяти часов, после чего последовал примерно часовой перерыв»
[2997]. Исполком почтово-телеграфного союза в начале одиннадцатого сообщал: «Первое нападение на Зимний дворец в 10 часов вечера отбито». Правительство информировало: «Положение признается благоприятным… Дворец обстреливается, но только ружейным огнем без всяких результатов. Выяснено, что противник слаб»
[2998].
Но артиллерийские залпы и начало штурма сделали свое дело: защитники Зимнего дворца продолжали расходиться. Около 22.00 казаки и юнкера инженерной школы заявили о своем намерении покинуть дворец. К ним вышли Коновалов, Маслов и Терещенко. По итогам переговоров юнкера остались, казаки решили уходить. Синегуб рассказывал: «Но вот скрипнула дверь, и показалась фигура капитала Галиевского. Бледный от волнения, шатаясь от усталости, капитан направился ко мне.
— Я не могу. Устал. Выбился из сил, убеждая казаков. Они, узнав, что ушла артиллерия, устроили митинг и тоже решили уйти… Потом убедите казаков оставить вам пулеметы, которые поставьте на баррикады. Среди юнкеров найдите пулеметчиков, хотя бы чужой школы… «Движение казаков, собирающих свои мешки. Злые, насупленные лица. Все это ударило по нервам, и я, вскочив на ящик, стал просить, убеждать станичников не оставлять нас… Не выдавать! — рассчитывая громкими словами сыграть на традициях степных волков. В первый момент их как будто охватило раздумие, но какая-то сволочь напоминанием об уходе взвода артиллерии испортила все дело. Казаки загудели и опять задвигались.
— Ничего с ними не сделаете, — пробившись ко мне, заговорил подхорунжий. — Когда мы сюда шли, нам сказок наговорили, что здесь чуть не весь город с образами, да все военные училища и артиллерия, а на деле-то оказалось — жиды да бабы, да и Правительство тоже наполовину из жидов. А русский-то народ там с Лениным остался. А вас тут даже Керенский, не к ночи будет помянут, оставил одних. Вольному воля, а пьяному рай, — перешел на балагурный тон подхорунжий, вызывал смешки у близ стоявших казаков… Черт с ними, пускай убираются, только пулеметы оставили бы. И я уже смягченным тоном обратился к подхорунжему:
— Бог вам судия. Идите. Но оставьте пулеметы, а то мы с голыми руками, — попросил я.
— Берите, — мрачно ответил, не глядя на меня, подхорунжий»
[2999].
За казаками последовали инвалиды и женщины. «Часть георгиевцев заколебалась, сложила оружие и попыталась выйти из Зимнего, — рассказывал Подвойский. — Их увещевают офицеры, удерживают юнкера. Дурной пример георгиевцев разлагающе действует на женский батальон. Офицеры и юнкера чувствуют опасность в дальнейшем задерживании ударников; их выпускают из дворца. Женскому батальону офицеры говорят, что в случае сдачи им грозит насилие и расстрел от большевиков. Несколько минут колебания обреченных, наконец, женский батальон принял решение сдаться. Их уже не удерживают и пропускают из дворца… Появление на площади сдавшихся на момент приводит наши цепи в замешательство.
— Сдались! — говорят появившиеся.
Громовое «ура» радостно катится через площадь. Сдавшихся уводят»
[3000].
