Текст отречения Михаила писали на квартире Путятиной — в детской комнате — Набоков, Борис Эмманулович Нольде и Шульгин, с порога отвергнув тот проект, который от имени Временного правительства предлагал Некрасов. О разногласиях политического характера поведал Шульгин: «Особенно долго спорили о том, кто поставил Временное правительство: Государственная ли дума или «воля народа»? Керенский потребовал от имени Совета рабочих и солдатских депутатов, чтобы была включена воля народа. Ему указывали, что это неверно, потому что правительство образовывалось по почину Комитета Государственной думы. Я при этом удобном случае заявил, что князь Львов назначен Государем императором Николаем II приказом Правительствующему Сенату, помеченным двумя часами раньше отречения. Мне объяснили, что они это знают, но это надо тщательнейшим образом скрывать, чтобы не подорвать положение князя Львова, которого левые и так еле-еле выносят»
[346].
Оригинал акта об отказе Михаила от престола князь Львов лично доставил в Таврический дворец. Документ заканчивался словами: «Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа»
[347].
Этот манифест окажется единственным правовым основанием власти Временного правительства, что подтверждали и его авторы. «Акт 3 марта, в сущности говоря, был единственной конституцией периода существования Временного правительства»
[348], — уверял Нольде. Набоков подтверждал, что «акт об отказе от престола, подписанный Михаилом, был единственным актом, определившим объем власти Временного правительства и вместе с тем разрешившим вопрос о формах его функционирования»
[349].
Вместе с тем акт не был правовым документом. Он вообще не имел ничего общего с правом. Как справедливо подметили английские биографы Михаила Александровича, «Нольде с Набоковым создали документ, который — если бы когда-нибудь до этого дошло дело — выдержал бы рассмотрение конституционным судом ровно столько времени, сколько судьям потребовалось бы, чтобы с ним ознакомиться…»
[350] Во-первых, Михаил не брал власть, а значит, не мог ею распорядиться, а уж тем более наделить кого-то всей полнотой власти. Во-вторых, отказываться от власти он мог за себя, но никак не за других Романовых, среди которых первым по праву наследования стоял великий князь Кирилл Владимирович. То есть именно неправовой акт Михаила, не вступившего на царствование, де-факто отменил в России монархию. Впрочем, в-третьих, он не столько ее отменял, сколько подвешивал корону, оставляя ее как бы временно вакантной до созыва Учредительного собрания. Не правовой характер документа был очевиден его творцам. Набоков прямо признавал, что «мы в данном случае не видели центра тяжести в юридической силе формулы, а только в ее нравственно-политическом значении»
[351].
Ссылки на акт Михаила Александровича как на источник легитимности правительства еще встречались в первые дни революции. Так, Милюков убеждал Мориса Палеолога, что власть он и его коллеги «получили, наследовали от великого князя Михаила, который передал ее нам своим актом об отречении»
[352]. Но позднее и Милюков признавал, что таким источником акт не являлся: «Уходившая в историю власть пробовала дать этому правительству санкцию преемственности, но в глазах революции этот титул был настолько спорен и так слабо сформулирован самим Михаилом Александровичем, что на него никогда впоследствии не ссылались»
[353]. У Временного правительства не было никакой правовой легитимности.
Но как документ политический акт Михаила был замечателен. Каждый мог прочесть в нем то, что хотел. А Милюков был крайне доволен найденной и озвученной им еще 2 марта формулой о революции как источнике легитимности нового правительства. «Эта простая ссылка на исторический процесс, приведший нас к власти, закрыла рот самым радикальным оппонентам. На нее потом и ссылались как на канонический источник нашей власти»
[354]. Ученик великого Ключевского мог бы знать, что революционная легитимность является самой непрочной.
Вопрос о том, действовали ли после революции Основные законы и в какой части, власть стыдливо обходила. Деникин в первые дни нового режима в ответ на многочисленные недоуменные вопросы из воинских частей, о том, кто представлял верховную власть в стране, запросил на этот счет правительство. Но ответа так и не дождался и пришел к выводу: «Само Временное правительство, по-видимому, не отдавало себе отчета о существе своей власти»
[355]. Мельгунов справедливо замечал, что «все вопросы, касающиеся структуры власти, по существу оставались без ответа, хотя уже в первые дни при правительстве была во главе с Кокошкиным особая «государственно-правовая комиссия» для рассмотрения юридических вопросов, связанных с изменением политического строя»
[356].
Но упрямо не замечалась основная проблема, на которую обратит внимание Сорокин: «В России, где все авторитеты светили светом «царской власти», реакция повиновения к другим «властям» воспитывалась на почве повиновения первой — иначе и быть не могло. Множество авторитетов и групп, подрывавших царскую власть, не знали, что, подрывая ее, они подрывают и свою власть; толкая ее в бездну, толкают и себя туда же. Так и случилось. Наступило царство полного своеволия. «Порядок» исчез. Авторитеты угасли»
[357].
В принципе Временное правительство могло вывести свою легитимность от законного российского парламента, который, напомню, был двухпалатным: верхняя палата — Государственный совет, нижняя — Государственная дума.
