Функции судебных палат были Керенским сужены, а окружных судов расширены. Постановлением Временного правительства от 4 мая мировые суды вводились дополнительно в 33 губерниях. Принципиальным новшеством стало создание судов по административным делам (чего давно добивались либералы): в каждый уезд назначался административный судья, рассматривавший конфликты между государственными учреждениями и другими организациями»
[420].
Как писал Таганцев, «среди судей было немало таких, которые представляли для нового министерства, с его точки зрения, нежелательными, даже вредными. Что-нибудь поделать с ними ввиду их несменяемости министерство не могло. Тогда Керенский и его сотрудники решили временно упразднить несменяемость… Казалось совершенно невероятным, чтобы новое либеральное министерство провело ту меру, о которой раньше говорили лишь крайне правые… Было созвано двухдневное совещание старших представителей прокуроров судебных палат и высших членов министерства под председательством Керенского, который проект поддержал. На совещании за проект высказались 2–3 участника: «Он был, таким образом, похоронен, и судебная несменяемость была сохранена»
[421].
Но только формально. Завадский возмущался: «Новый министр, несомненно, негодовавший на Щегловитова за увольнение судей без прошения или по вынужденному прошению, сам начал поступать так же». Керенский в массовом порядке менял старорежимных судей и прокуроров, назначая на их место своих коллег и знакомых из адвокатской среды. Над судьями в Российской империи стоял высший дисциплинарный суд, который формировался самой судейской корпорацией. Щегловитова в свое время дружно поносили за то, что он назначал в него судей своей властью. «А что же сделал Керенский? Да то же самое, что делал и Щегловитов: даже не остановился на мысли, что суд над судьями не есть суд, если составляется волею администратора, и в судьи для сущей своей властью и волей назначал тех, кого почитал годным для этого, не справляясь с мнением о том самих судей, хотя бы только сенаторов кассационных департаментов. Опять получился суд, по моему выражению, с «наведенными людьми»
[422].
Стало ли правосудие более качественным и справедливым? Стоит заметить, что лично Керенский, отдавая приказы об арестах и содержании под стражей, обходился вообще без каких-либо судебных решений. «За первые революционные дни хватали все кому не лень, набралось арестованных тысяч более пяти, несравненно с тем, что сидело при царе, и не хватало тюремного фонда, брали под арестантов манежи, кинематографы, гимназии, ресторан Палкина, караульное помещение для кавалергардов, Царскосельский лицей. Где успели нары устроить, а то и на полу, без матрасов, без белья, лишь кому из дому принесут, и уборных не хватало… Все содержались без всякой санкции прокурора, даже без регистрации, без классификации, арестованные и упрятанные кем попало, — и к этим пленникам революции жест великодушия предстояло сделать опять-таки революционному министру»
[423].
Завадский подтверждал: «Целый ряд деятелей старого режима разных степеней и даже одна фрейлина содержались под стражей без постановления о том судебной власти и без предъявления каких-либо обвинений… Аресты производились без попытки сослаться на какой-либо закон, и до моего сведения не доходило, чтобы столичная прокуратура возбуждала вопрос об освобождении незаконно лишенных свободы. И сам Керенский, так возмущавшийся прежним бесправием, числил арестантов за собой, как за министром юстиции, — случай небывалый во все время существования нового (ныне уже покойного) суда в России». «Я тогда же высказал свое недоумение, как министр юстиции может держать людей под стражей без формального основания. И на это получил ответ, который и сделал для меня памятным весь разговор:
— Да, я держу их под стражею не как министр юстиции, а на правах Марата»
[424].
«Новый режим обновленной России вдохнул свежие струи и в казематы Петропавловской крепости. Нынешние узники не ощущают мести политических врагов своих. Не прошло и двух дней, как одному из самых решительных приверженцев старой власти А. Д. Протопопову дано было свидание с супругой, а помнится, что заточенным революционерам годами не разрешалось видеться с близкими»
[425], — умилялась либеральная пресса. Арестованным так не казалось.
Условия содержания заключенных (в том числе и лиц, которым не предъявлялись обвинения) если и изменились, то в худшую сторону. Бывшему дворцовому коменданту Владимиру Николаевичу Воейкову «было объявлено, что мы как тяжкие государственные преступники перед народом не должны пользоваться никаким комфортом и никакими поблажками, потому питание наше надо приравнять к питанию солдат, а наши постельные принадлежности отобрать… Одежду должны мы были иметь только верхнюю на случай, когда нас будут вызывать в приемную и выводить на прогулки; в остальное время было предписано носить тюремное белье. Туалетные принадлежности приказано было отобрать… Благодаря этим мерам я очутился на железной койке, на негнущейся поверхности которой выступали 102 заклепки; на них лежал тюфяк из парусины, набиты сеном или соломой, толщиной в два пальца. Ложась спать, я боками чувствовал каждую заклепку. Подушку изображал тонкий грязненький и притом очень вонючий предмет квадратного вида, набитый чем-то вроде перьев. Затем была одна простыня и давно сносившееся байковое одеяло. Носильное белье состояло из бумажной рваной рубашки, рваных подштанников и белых нитяных носков… Если прибавить к этому запрещение бриться и стричься, станет ясно, что мы своей внешностью должны были мало отличаться от патентованных каторжан»
[426].
Максим Горький записал слова присяжного поверенного, который при старом режиме выступал защитником в политических процессах: «Так же как при Николае Романове, я выступаю защитником в наскоро сделанном политическом процессе; так же как тогда, ко мне приходят плакать и жаловаться матери, жены, сестры заключенных; как прежде, аресты совершаются «по щучьему велению», арестованных держат в отвратительных условиях, чиновники «нового строя» относятся к подследственному так же бюрократически бессердечно, как относились прежде. Мне кажется, что в моей области нет изменений к лучшему».
А я думаю, что в этой области следует ожидать всех возможных изменений к худшему, — размышлял писатель. — При монархии покорные слуги Романова иногда не отказывали себе в удовольствии полиберальничать, покритиковать режим, поныть на тему о гуманизме и вообще немножко порисоваться благодушием, показать невольному собеседнику, что и в сердце заядлого чиновника не все добрые начала истреблены усердной работой по охране гнилья и мусора… Теперь самодержавия нет и можно показать всю «красу души», освобожденной из плена строгих циркуляров. Теперь чиновник старого режима, кадет или октябрист, встает пред арестованным демократом как его органический враг, либеральная маниловщина — никому не нужна и не уместна»
[427].
