Буксгевден утверждала: «Во время разлуки с Императором Императрица почти целыми днями лежала в комнатах дочерей: наступило неизбежное физическое изнеможение. Император проводил все время за чтением за исключением коротких ежедневных прогулок и приема пищи. Великая княжна Татьяна сидела с ним по вечерам, и он читал ей вслух, пока она работала, или они разбирали его книги и фотографии»
[480].
Тем временем в стране пошла уже ничем не сдерживаемая кампания клеветы в адрес еще недавно венценосной семьи. Тем более что власти нужно было, помимо прочего, объяснять резко возраставшие трудности жизни. Во множестве издавались брошюры о «альковных тайнах русского Двора» самого грязного содержания, которые затем творчески перерабатывала народная молва. В кампанию включились известные тогда на всю страну авторы. Лев Григорьевич Жданов (Гельман) в мае подготовил 300-страничный труд «Николай Последний», где собрал все возможные слухи: от его причастности к смерти Александра III и пьянства до раздачи Николаем автографов при отъезде от Могилева. Будущий лауреат Сталинской премии Лев Вениаминович Никулин (Олькеницкий) публиковал стихотворную историю царствования Николая II на страницах журнала «Будильник» с трогательными названиями разделов: «О романовской породе и русском народе», «О гессенской мухе и русской разрухе». С «Будильником» в пошлости и объемах выливаемой грязи соперничали «Пугач», «Трепач», «Барабан», «Бич», «Новый Сатирикон», где сплетни о любовных подвигах и пьянстве Распутина переплетались с историями о шпионской деятельности Александры Федоровны и даже императора в пользу Германии. Журнал «Прожектор» публиковал рассказы о любвеобильной и похотливой царице, ее лицемерной подруге Анне Александровне Вырубовой, вечно пьяном, жестоком и подозрительном царе-эротомане
[481]. И т. д., и т. д.
Буксгевден свидетельствовала: «Придворные пытались прятать газеты, содержащие наиболее сильные нападки на Императора и Императрицу, но оказывалось, что ей попадались наихудшие. Иллюстрированная пресса была в особенности полна отвратительных, часто непристойных карикатур, и хотя у коменданта хватало порядочности не отправлять такие газеты наверх, солдаты умудрялись сделать так, чтобы их увидели. Революционная пресса превратилась в оргию оскорблений и клеветы… Эти нападки были настолько чудовищными, что императрице пришлось осознать, что не было ничего, перед чем их враги остановились бы»
[482]. Вырубова писала: «Императрица вначале сердилась на грязные и глупые статьи в газетах, но потом с усмешкой мне сказала:
— Собирай их для своей коллекции…»
[483]
«Для бывшего самодержца пребывание в революционной России было равнозначно жизни человека, ожидающего казни, который лишь в силу стечения различных обстоятельств может надеяться на отсрочку исполнения смертного приговора»
[484], — замечает его биограф. Николаю II разрешалось два раза в день выходить в сопровождении караула на прогулку или на садовые работы.
Горький писал: «В одной из грязненьких уличных газет некто напечатал свои впечатления от поездки в Царское Село. В малограмотной статейке, предназначенной на потеху улицы и рассказывающей о том, как Николай Романов пилит дрова, как его дочери работают в огороде, — есть такое место:
Матрос подвозит в качалке Александру Федоровну. Она похудевшая, осунувшаяся, во всем черном. Медленно с помощью дочерей выходит из качалки и идет, сильно прихрамывая на левую ногу…
— Вишь, заболела, — замечает кто-то из толпы: — Обезножела…
— Гришку бы ей сюда, — хихикает кто-то в толпе: — Живо бы поздоровела.
Звучит оглушительный хохот. Хохотать над больным и несчастным человеком — кто бы он ни был — занятие хамское и подленькое. Хохочут русские люди, те самые, которые пять месяцев тому назад относились к Романовым со страхом и трепетом, хотя и понимали — смутно — их роль в России»
[485].
Все их письма на свободу должны были идти или через караульных начальников или через коменданта Коцебу. Однажды он был уличен, что выпустил из дворца без перлюстрации два письма и чек на получение денег в банке. «По приказу ген. Корнилова Коцебу был немедленно арестован. Затем, по приказу министра юстиции Керенского, надзор за царскосельскими узниками был усилен… Прежние свободные прогулки Николая Романова по всем комнатам дворца и беседы с окружающими запрещены. В его личное распоряжение отведены две-три комнаты, из которых он может отлучаться только в сопровождении караульных офицеров»
[486], — сообщало «Раннее утро» 1 апреля.
Двенадцатого апреля Керенский прибыл «для проверки документов Императора. Император молча вручил ему ключ от своего письменного стола, и Керенский, видя, что количество материала, которое нужно будет пересмотреть, займет несколько часов, доверил эту работу полковнику Коровиченко (который был юристом) и полковнику Кобылинскому… В это время Керенский попросил о беседе с Императрицей и подверг ее перекрестному допросу о политической роли, которую она играла, согласно обвинению. Он допрашивал ее тщательно, но точность и прямота его ответов, казалось, вполне его удовлетворили. Во время допроса Император ходил взад-вперед в соседней комнате… Когда Керенский вышел, он приветствовал Императора словами:
— Ваша жена не лжет.
Император спокойно ответил, что он знал это всегда»
[487].
Затем Керенский на какое-то время оставил семью в покое. Они постарались вернуться, насколько это вообще было возможно, к тихой семейной жизни. 17 апреля Нарышкина написала в дневнике: «Сегодня Цесаревич мне рассказал: «Папа устроил нам экзамен. Остался очень недоволен и сказал: «Чему же ты научился?» Юные девицы предложили свои услуги в качестве учительниц, а венценосные родители последовали их примеру. Император взял на себя задачу преподавать историю и географию, Императрица — закон Божий и немецкий язык, Иза — английский, Настенька — историю искусств и музыку. Это очень хорошо, так как занимает их и вносит культурную струю в их демократизированный быт»
[488].
Философ Василий Васильевич Розанов писал о Николае: «Он не ломался, не лгал. Но видя, что народ и солдатчина так ужасно отреклись от него, так предали (ради гнусной распутинской истории), а также дворянство (Родзянко), как и всегда фальшивое «представительство», и тоже — и «господа купцы», — написал просто, что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно»
[489].
