Крепкий большой стол для оперативных карт, несколько табуреток и лавок дополняли характерную штабную обстановку. Русская печка с плитой и лежанкой располагалась посредине комнаты, ближе к северной глухой стене дома. За печкой, за плотной занавеской, размещался начальник ШШС (штабная шифровальная служба) полка лейтенант Анатолий Хахалин. Сейчас он играл шахматную партию с начальником химической службы полка капитаном Петром Ляшенко.
На краю стола аккуратно стояли американские телефонные аппараты с наклеенными на их футлярах позывными коммутаторов. Рядом, на табуретке, был металлический ящик. В нём хранилось всё, что было необходимо для работы штаба и оперативного дежурного: инструкция ОД, кодированные карты, переговорные таблицы, позывные частей и штабов, журналы боевых донесений и другие штабные документы.
Через некоторое время после заступления на дежурство я договорился с Хахалиным о временной подмене и пошёл ужинать. Столовая находилась на другой стороне ВПП, рядом с лесным массивом, прилегавшим вплотную к аэродрому. Темнело. Я шёл напрямик, через взлётную полосу. Вдруг из молочно-серого, быстро сгущающегося мрака появилась знакомая фигура. Это был ефрейтор из 1-й эскадрильи. Он взволнованно сообщил:
– Лейтенант! Убит адъютант эскадрильи. Сейчас он в сарае.
Сначала я решил, что он убит власовцами или местными националистами, укрывающимися в лесах и на хуторах. Об этом я кое-что знал из разговоров с Вандой, от неё же я узнал о домах с двойными стенами, построенных вблизи леса, и об их жильцах – «лесных братьях». Ванда Дагите была младшей дочкой кузнеца, убитого ещё перед началом войны. Он погиб как активист новой местной власти, и поэтому его семья к нам была очень расположена. В большом доме рядом с кузницей жили его жена и три дочки: Ядзи, Мария и Ванда.
В то время Ванда была моей хорошей подружкой. Мы испытывали чувства взаимного уважения и даже влечения, которое за счёт хорошего воспитания и разумного поведения сдерживалось энергичным и понятным для меня литовским словом – негалемо. Мы встречались дома, а иногда ходили на танцы в Ужвенты. Я был доволен, что рядом со мной была такая разумная и интересная девушка. Ей было семнадцать лет, училась она в Каунасской прогимназии. О своей большой девичьей любви ко мне она призналась в ласковом письме только после окончания войны, уже тогда, когда я поступил в академию и женился.
Сейчас я с большой благодарностью вспоминаю хозяек большого дома и дружбу моих товарищей, с которыми жил там в то военное время. Это были мои проверенные старшие товарищи по службе: инженер по спецоборудованию Павел Петровский, инженер по вооружению Леонид Денисов, начальник химической службы Пётр Ляшенко и полковой доктор по имени Гамид. Они были старше меня и все в звании капитан. Нас настолько крепко связывали служебные обязанности и армейская дружба, что мы обращались друг к другу только по имени. Можно добавить, что Петро и Гамид не скрывали своих чувств к Марии и Ядзи.
Смерть хорошо мне знакомого адъютанта была загадочной и необычной. Его тело лежало на влажной соломе справа от раскрытых высоких ворот сарая. В сарае пахло сырым сеном. Было уже темно. Несколько человек из 1-й эскадрильи склонились над телом и, высвечивая фонариком карманы гимнастёрки, вытаскивали их содержимое. В карманах ничего необычного не было, если не считать почему-то непрочитанных писем от матери и сестёр. Всё извлечённое из карманов переложили в планшетку, с которой капитан никогда не расставался и в которой хранились все документы эскадрильи, начиная со списочного состава и кончая графиками нарядов. Я попросил фонарик и рассмотрел свежую рану на правом виске, залитые кровью, темные с завитками волосы и глаза, потерявшие прежний блеск, теперь бессмысленно открытые. На гимнастёрке блестели начищенные и аккуратно закреплённые орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Рядом лежала не повреждённая выстрелом фуражка капитана Николая Артюхова.
Трудно было поверить, что красивый, жизнерадостный и всегда осмотрительный капитан был мёртв. Николай был родом с Рязанщины, из есенинских мест, и даже чем-то походил на своего великого земляка. Он начинал военную службу в кавалерии. В боях был несколько раз ранен. Лечился в госпиталях. После последнего ранения был направлен в наш полк адъютантом эскадрильи. Свои должностные обязанности выполнял добросовестно и отличался во всём аккуратностью. Как мне казалось, у него была какая-то кавалерийская лихость и проявлялись элементы самолюбования, которые подтверждались всем его внешним видом и особенно шевелюрой, которая лихо выглядывала из-под околыша авиационной фуражки.
Несколько в стороне сидела согнувшись укладчица парашютов Ирина Прокопенко. Она тихо всхлипывала и что-то невнятно говорила.
– Техник, это она застрелила капитана. У неё и сейчас пистолет. Она может нас перестрелять, – сказал сержант, которому я отдал фонарик.
– Нет, она не виновата, капитан застрелился сам, – сказал механик по радио Иванов.
Тогда я спросил Ирину, как всё это произошло на самом деле. Она ещё больше ссутулилась, зачем-то закрыла лицо и протянула мне пистолет.
– Да, это правда, я виновата. Я его убила, одна я виновата. Я так больше не могу, – тихо сказала Ирина.
Пистолет отсвечивал белёсыми, потёртыми краями и ещё был на боевом взводе. Конечно, застрелить осторожного капитана она не могла, но её причастность к убийству была очевидна. Невозможно поверить, чтобы она хотела смерти Николая. Вероятнее всего, Николай был безумно увлечён этой загадочной женщиной, доведён до критической отметки и поставил вопрос ребром: любовь или смерть.
Возможно, Ирина предложила свои правила любовной игры, по которым любовь и смерть находились рядом, в одной обойме. К сожалению, в обойме не было холостых патронов. И смерть свершилась.
Первые сведения об Ирине я услышал из уст Сони, писаря нашего полка, ещё в Бешенковичах. Стояла пасмурная, дождливая погода. Боевых полётов полка не планировалось. За линией фронта плыли низкие облака и шёл дождь. У нас иногда он прекращался и даже выглядывало солнце. Совершенно случайно я оказался на высоком берегу реки Западная Двина рядом с Соней. Она была немного старше наших полковых девчат, пользовалась доверием и покровительством начальника штаба и начальника строевого отдела, знала то, чего не знали многие офицеры.
Мы лежали на сырой, тёплой траве и грелись на солнышке. Купаться не хотелось из-за плывущих по реке трупов немецких солдат. Соня пыталась загорать, подставляя солнышку свою белую кожу. Наш разговор был достаточно отвлечённым от полковых событий и новостей, но она мне сказала:
– Лейтенант! А знаешь, почему тебя назначили старшим команды девчат при перебазировании на этот аэродром?
– Понятия не имею, но хотел бы знать, в чём причина.
Меня её слова заинтересовали тем более, что я не забыл встречу с немцами, выходящими из окружения, которая закончилась благоприятно только благодаря действиям партизан и мальчику, первым прискакавшему на место встречи и открывшему огонь из пулемёта. Соня рассказала, что при первой поездке девчат старший команды вёл себя нахально и приставал к Ирине, добиваясь встречи. Об этом Ирина доложила адъютанту, а он – начальнику штаба. Ирина громогласно заявила, что с такими офицерами девушки никуда не поедут. С чьей-то подачи выбор пал на меня, а я хотя и с происшествиями, но доставил девушек в Бешенковичи. Больше интересных разговоров у нас с Соней не было, но я стал обладателем некоторых достоверных и малодостоверных сведений о старшем сержанте Ирине Прокопенко. Ещё я понял, что Ирина претендовала на роль первой дамы, а у Сони это вызывало ревность.
