— Кроме того, — Геннадий Григорьевич не стал ввязываться в полемику с женой и вернулся ко мне, — не все черты, которыми вы наделяете героя, уживаются с его образом. Например, эта Нюська, ваша с ней любовная сцена во второй главе…
— Не моя, героя, — поправил я.
— Ну да, разумеется, — кивнул Геннадий Григорьевич. — Эта любовная сцена, мне кажется, она не к месту. Она, как бы это сказать… она работает против героя. В начале он предстаёт хорошим человеком, немного грустным, немного рассеянным, но связь с замужней женщиной характеризует его не с лучшей стороны.
Мария Александровна качнула головой, как бы выказывая на сей раз солидарность с мнением издателя.
— Но ведь человек не может быть положителен во всём, — воспротивился я. — Он всегда разный, в нём есть и плохое, и хорошее, и мой герой ничем не отличается от остальных людей.
— Отставной военный? — удивилась Мария Александровна. — Помилуйте, Роман Евгеньевич! В русской литературе образ человека военного сформирован давно и окончательно. Он может быть лишним, как Печорин, или чересчур интеллигентным, как Ромашов. Или возьмите Сильвио, чем не пример? В каждом есть плюсы и минусы, но никто из них — обратите внимание! — никто из них не развратен.
— Если уж вы коснулись Печорина, — я ухватился за эту мысль, — то разве не он встречался с замужней женщиной? Это ли не развратность?
— Вы ошибаетесь, — улыбнулась Мария Александровна. Она как будто ждала моего вопроса, и в глазах её блеснула хитринка. — Печорин любил ту женщину. Пусть он понял это слишком поздно, но всё же он любил её. А что ваш герой? Ваш герой воспользовался случаем. И всё его поведение показывает, что при возможности он воспользуется им снова.
— Хорошо. А как же Курагин или младший Турбин? — не сдавался я. У меня не было желания убедить Марию Александровну в своей правоте или победить в споре. И я не защищал своего героя, он не нуждался в этом. Но мне нравилось говорить с человеком, который не только разбирается в литературе, но ещё и понимает предмет разговора — мне это очень нравилось.
— Роман Евгеньевич, что вы в самом деле. Отрицательные персонажи как раз и существуют для того, чтобы подчеркнуть характер настоящих героев. Подумайте: не будь младшего Турбина, кому был бы интересен его отец? В иной ситуации он просто становиться ненужным, ибо хороших людей много, но видно их лишь на фоне людей плохих. Согласны?
Это было убедительно, и я развёл руками.
— Вы меня победили.
— И не вас одного, — вставил слово Геннадий Григорьевич.
Мы дружно рассмеялись и только Анна по-прежнему молчала. Она совсем не прислушивалась к нашему разговору, и лениво и даже с унынием смотрела по сторонам. Взгляд её блуждал. Он плавно перетекал с чашечки чая на вазу с вареньем, замирал на руках Марии Александровны, упирался в широкий лоб Геннадия Григорьевича, потом, как будто неловко и не специально, убегал в сторону сада и дальше на дорогу. Но только ни разу не обратился ко мне. Ей было скучно, и одно лишь воспитание удерживало её за одним столом с нами.
Мы обсудили ещё несколько сцен. Общий смысл претензий, высказанных четой Арбатовых, сводился к личным ощущениям. Они не ругали меня за правописание, ибо, со слов Марии Александровны, уровень таланта измеряется не знанием орфографии, а способностью автора создавать иную реальность, пропуская её через собственное восприятие эмоций литературных персонажей. Но они как котёнка ткнули меня в чрезмерную детализацию и использование жаргонной терминологии. В этом они были правы, и я пообещал всё исправить. И как бы подводя черту под обсуждением, Геннадий Григорьевич выразил мысль, что из рамок периферийных газет я уже вырос, и пришло время приобщаться к литературным журналам.
Эта мысль показалась мне крамольной. Нет, я никогда не чурался общения с литературными журналами, напротив, одно время лишь они составляли мой досуг — и иного я не признавал. Но чтоб самому, в эту святая святых, в калашный ряд! Вообще, сама идея обратиться в редакцию авторитетного журнала вызывала у меня усиленное сердцебиение. Конечно, я не думаю, что мои работы настолько слабы, чтобы им не нашлось места под обложкой серьёзного издания, но, с другой стороны, многие прекрасные романы искали своего издателя годами, и если мой возьмут с первой попытки, то будет ли это означать, что он плох? А если не возьмут? Он всё так же будет плох или, наоборот, станет слишком хорошим? Где истина?
— Боязно, — признался я.
— Что именно?
— Ну… в журнал.
— Тогда для кого вы пишите?
Я пожал плечами.
— Не знаю, для себя, наверное.
— Абсурд, — отмахнулась Мария Александровна. — Для себя пишут только в дневник, да и то с тайной надеждой, что это когда-нибудь прочтут и оценят. Писатель всегда пишет для кого-то: для читателя, для критика, для любимой женщины, для соседской кошки — только были бы уши и терпение дослушать до конца.
Может и так. Спорить на эту тему я не хотел. Не было смысла. И объяснять в очередной раз, что я не писатель…
— А когда вы начали писать, Роман? — подливая мне чаю, спросил Геннадий Григорьевич.
Я взял чашку в руки, подержал, вдыхая аромат, и поставил обратно на стол. Первый рассказ — это как первый опыт с женщиной, его никогда не забудешь. Сколько бы ни прошло лет, ты будешь помнить каждую деталь и каждое слово. Будешь помнить их недостатки, переставлять мысленно фразы местами, добиваясь полного совершенства, и знать, что никогда его не добьёшься. Тем не менее…
— Первый рассказ я написал… мне было лет двенадцать. Потом написал повесть, — я усмехнулся. — Сейчас немного смешно об этом вспоминать, всё кажется таким нелепым, по-детски. Потом был большой перерыв и лишь годам к тридцати я снова начал чувствовать тягу к творчеству. Как будто голод. Я написал ещё несколько рассказов, стал выкладывать их в интернет. Участвовал в конкурсах. Где-то побеждал, где-то проигрывал. А потом вдруг понял, что одними рассказами сыт не будешь и надо пробовать себя в чём-то большем. Задумок хватало, их у меня всегда был много, но с реализацией не везло. Я всё время теряюсь в жанрах. Понимаете, хочется написать что-то серьёзное, жизненное, а получается иронический боевичёк. И вот теперь этот роман. Его идея…
Я замолчал. Его идея принадлежала Анне. Я посмотрел на неё. Взгляд по-прежнему блуждал, руки лежали на груди, придерживая уголки шали, дыхание спокойно — полнейшее отрешение. Как будто её здесь нет. Что она хочет показать этим? Что я ей не интересен? Но к чему это явное пренебрежение, если совсем недавно мы стояли рядом, разговаривали, смотрели друг другу в глаза. Да, Вадим как бы невзначай встал между нами, и наши отношения, а вместе с ними и мои надежды, рухнули. Всё это глупо — безумно глупо, — но в данной ситуации, скорее, я должен чувствовать себя ущемлённым. Так почему Анна делает вид, что во всём произошедшем только моя вина? Или мне это кажется и я просто накручиваю себя, а на самом деле Анна даже не думает обо мне? Кто я в конце концов для неё — пустое место!
