– Ну… – странным тоном возразила Вера. – Я его понимаю.
Я подняла на нее взгляд:
– В чем именно?
– Я бы тоже поступила, как он. Если бы встал вопрос: уйти из театра или нет.
– Ну не знаю. Жизнь дороже.
Вера засмеялась. С оттенком превосходства. Мол, тебе не понять. Я не стала ее переубеждать. Мне действительно не понять. Но во мне закипала злость.
– Гастро-Марк сам должен был взвесить свои риски! Это студия, шоу. Много людей. Продукты, пакеты, кухонная утварь, разные штуки от рекламодателей. Все не продезинфицируешь. Да, все женщины перед съемкой проходят через бокс. Но Марк-то все равно был всегда с открытым лицом. В противогазе карьеры телезвезды не сделаешь. Сам виноват.
Вера слушала меня молча.
– Ты вся мокрая. Вспотела? – спросила она. – Не температура ли?
Я махнула рукой:
– Можно одолжить у тебя футболку?
– Конечно. Трусы и носки нужны?
Я вздохнула:
– Да, спасибо.
Мы с Верой пошли в ее комнату. Ступали тихо. Дом еще спал. Кроме…
– Дети читают, – бросила Вера. – Они знают, как себя вести, если проснулись раньше мамы.
Она прикрыла зевок кулаком:
– В театральных домах никто не встает рано, это у нас – ни то ни се. Черт-те что.
Я решила, что благоразумнее будет не углубляться в тему. Вера с Машей, чего доброго, разведутся, а как поделят нас – своих подруг? Хотелось бы сохранить отношения с обеими.
Я поскорее увела разговор на безопасное поле:
– Все-таки мне этого не понять…
– Чего? – спросила Вера из-за дверцы шкафа.
– Гастро-Марк был конкубином. Приличная стабильная работа. Зачем было так рисковать? Пробиваться в шоу, и вот это все.
Вера дала мне футболку. Пожала плечами:
– Человеку всегда хочется большего.
– Это же чисто мужское, да?
– Что?
– Больше, больше, больше. Им же никогда не бывает достаточно. Вся их цивилизация была про это. Человеку нужно максимум три пары обуви в год? Нет, произведем двадцать! Потом пятнадцать свалим в отходы. Засрем все свалками. Замучаем свиней бесконечными родами, потом из всех их детей сделаем колбасу, много колбасы, больше, больше, больше, которую все равно никто не съест, – выбросим на свалку. Забросаем пластиком. Загадим воздух, испортим воду, уничтожим леса. Зато будет больше, больше, больше. Больше машин, больше барахла. Им всем всегда хочется больше. Они умереть ради этого готовы. Мужчины – это агрессия. Вся их жизнь – агрессия.
Я чувствовала, как по бокам у меня катится из подмышек пот. Вера смотрела на меня. Взглядом, похожим на взгляды адских близнецов. Но меня несло:
– Говоришь, ты Марка понимаешь? Да, человеку хочется большего. А как понять, где остановиться? Где уже достаточно? Ты это понимаешь? Потому что ты – актриса? Потому что и прогресс, и творчество невозможны без агрессии?
Бац!
Верина рука взвилась так быстро, что я заметила только белый блик. Схватилась за горевшую от удара щеку. Уставилась на Веру:
– Ты что?!
Она спокойно сказала:
– Ты же спрашивала об агрессии и творчестве. Вот тебе – агрессия.
Она закрыла шкаф:
– А творчество – это совсем другое.
За спиной у меня посыпался тоненький смех. Я обернулась. Близнецы.
Кажется, я их все-таки оттолкнула, когда выскочила вон из Вериной комнаты.
6.25
– Доброе утро! – подняла голову дежурная.
Я заставила себя улыбнуться в ответ, отсканировала удостоверение.
– Рано сегодня! – проводила она меня глазами.
– Дела.
– Я тоже люблю вставать рано. Все переделала, а день еще впереди.
– Да уж, – вяло обрадовалась я.
– Хорошего дня! – крикнула она же мне вслед, когда я выходила из арбатской высотки с криминалистическим чемоданчиком в руке.
6.40
Отсюда наша высотка почти не была видна в утреннем тумане. Колени мои промокли от росы. Вся лужайка красиво искрилась на утреннем солнце. Пустой домик кролика тоже был покрыт росой. Солома внутри уже успела немного подгнить. Ее никто не удосужился убрать. Белесым силуэтом мелькнула в окне Айна. Остановилась. Выпучилась: увидела меня, не иначе. Я махнула ей рукой в резиновой перчатке. Получила в ответ мрачную гримасу. Что ж… И продолжила кисточкой обметать вокруг разъема камеры порошок. Я успела снять липкой лентой отпечатки и убрать в стандартный пакет для улик, когда Айна выкатилась наружу. Это заняло у нее больше времени, чем я думала. Но объяснялось просто: на ней висела Туяра, упиралась ногами в землю и уговаривала: «Мама, пожалуйста, мама, не надо». Я быстро закрыла чемоданчик – еще не хватало, чтобы Айна поддала по оборудованию своей тренированной ногой. Выпрямилась.
Туяра взмолилась:
– Мама, прошу!
Айна отмахнулась от нее. Но вняла: остановилась напротив меня, злобно сопя. Не врезала. Не схватила за грудки. Просто заорала:
– Что вы себе позволяете!
– Я на службе. Делаю свою работу.
– Нас ведь оставили в покое! Никакого дела уже нет! Грета болела! Это установлено!
– А я здесь не из-за Греты.
Она пыхнула чуть ли не клубами дыма и огнем.
– Дело кролика никто пока не закрывал. Расследование по нему ведется.
Айна бросила взгляд, бессильный сжечь меня дотла вместе с чемоданчиком. Повернулась и ушла в дом. Звонить в мой отдел, не сомневаюсь. Или прямо Гаянэ. Даже наверняка сразу ей. Айна ведь звезда московского футбольного клуба. Воображаю голос Гаянэ: «О, это вы? Чему обязана?… Конечно, дорогая, конечно».
А Туяра осталась. Мне стало неловко. И мне было ее жаль.
– Я правда занимаюсь кроликом.
Туяра молчала. «Я вам не верю», – говорил ее взгляд.
– Два обстоятельства не дают мне покоя. Я не считаю их просто совпадением. Почему твоя мама… в смысле Грета, вдруг решила скачивать записи с зоокамеры себе в компьютер? И почему камера пропала?
Туяра молчала.
– Ведь там была вечерняя и ночная запись. А ночью кролики спят. Смотреть нечего. В нормальных обстоятельствах. Ты его любила?
То есть, получается, три обстоятельства.
Туяра вздрогнула, точно проснулась. Губы ее приоткрылись. Лицо стало жалобным. А я вдруг поняла, что не хочу знать, что она собирается сказать, и быстро уточнила:
– В смысле – кролика.
Тут у меня затренькал телефон.
