Он тут же отпрянул:
– Что-то не так? Я что-то сделал не так?
Я покачала головой. Села, ощутив, как голая задница касается замызганной ткани. Меня передернуло от омерзения. Я быстро встала, натянула джинсы в один прием с трусами. И отошла в сторону.
– Тебе не противно? – спросила с брезгливостью.
Томми так и лежал на этом паршивом матрасе, подперев голову рукой. Выглядел органично, будто фавн на траве. Он, конечно, расслышал раздражение в моем голосе. Но не ответил. Молча встал, подошел.
– Какое отвратительное место! – бросила я.
Мне казалось, что все, к чему я здесь прикасаюсь, оставляет на пальцах липкий след. Жирный, пыльный.
– Нам же тут не жить, – возразил Томми.
Вот именно. Вот что пробирало меня до костей ужасом омерзения: неужели теперь моя жизнь – все вот это? Эти облупленные сыроватые стены без окон… Не дизайнерски облупленные, как в модном баре «Гоп-стоп», стилизованном под времена Гражданской войны начала XX века. А реально старые. Этот потолок в желтой коросте. Этот облезлый пол. Покосившиеся ящики-шкафы на стенах, стул-инвалид. И запах: запах подвала, старого дерева, старой штукатурки. И этот матрас. Я старалась не глядеть в сторону матраса, точно он был чудовищем, которое сожрало мою жизнь и вот-вот сожрет меня саму. Если только я не успею смыться.
– Я хочу есть, – сказала я, чтобы не наговорить Томми чего-нибудь, о чем потом пожалею.
– Сейчас посмотрим. – Он принялся раскрывать дверцы кривых рассохшихся подвесных шкафов. Вероятно, тоже для того, чтобы отвлечься и не сказать или не сделать того, о чем потом пожалеет. – Вдруг тут есть что-то съедобное?
При мысли, что здесь найдется «съедобное» и это «съедобное» придется сунуть в рот, к горлу подкатил комок тошноты.
– Ничего, – сказала я. – Забудь. Я просто попью воды.
Раковина здесь тоже была. В углу комнаты. Вся в черной парше отколовшейся эмали. И грязноватый кран. Я повернула. Потекла рыжая вода.
Я заплакала.
– Ада. Ада, – обнял меня Томми сзади. – Это же не навсегда!
Я не понимала, что сильнее выбивало меня из колеи. Страх, что эта грязь и мерзость – навсегда. Или страх, что все это – не навсегда. И Томми тоже – не навсегда.
– Это просто нора. – Томми положил подбородок мне на плечо. Протянул руку, выкрутил кран. – Пусть прольется, потом пойдет чистая.
Я кивнула. Хотя едва ли верила во что-то чистое…
Сюда нас вчера отправил Паук. Сначала мы решили, что он посылает нас в ловушку: здесь располагался хорошо известный научно-исследовательский институт по искусственной репродукции. В народе этот старинный дом называли «искусственной маткой». Но Паук объяснил, что в доме есть двухсотлетние двухуровневые подвалы. Ими давно никто не пользуется, кроме Паука и ему подобных. Подвалы замуровали, но в них можно попасть через канализацию, нужно только знать, в какой люк спускаться и в какой выемке под люком спрятаны ключи. Никому не приходит в голову искать кого-нибудь в этих подвалах, под самым носом у лояльного государственного учреждения. А меж тем никакие сигналы сюда не проходят, построено на славу. Вчера я была настолько измучена, что без слов доверилась Томми, которого почему-то совсем не удивила безумная идея спрятаться в искусственной матке, пробравшись через канализационный люк. Моей энергии хватило лишь на то, чтобы переодеть Томми в голубое Никино платье – Гретин костюм слишком бросался в глаза своим элегантным кроем, да и бегать в узкой юбке неудобно. Платье ему очень шло, куда больше, чем Нике. Я почувствовала слабый укол совести: это лучшее Никино платье, а Томми уже надорвал его в плечах, и мы его явно испортим окончательно. Последний раз я видела Нику в этом платье в понедельник, когда Гастро-Марк, еще живехонький, готовил соевые гребешки и торт. Вечность назад. Платье не доходило Томми даже до колен: он был выше Ники. На нем оно превратилось в игривое мини.
– Наверное, надо ноги побрить или колготки надеть? – неуверенно спросил он, разглядывая свои икры, покрытые черными волосками.
– Плюнь, – ответила я. – Тебя примут за правую радикалку. Обычным женщинам давно нет дела до волос на теле.
– Ну, просто это некрасиво, – пожал плечами Томми.
У меня опять больно кольнуло сердце: некрасиво? Значит, мои ноги кажутся ему некрасивыми? Мне что, теперь за бритвой срочно бежать?
Усилием воли я выкинула эти глупые мысли из головы. Поверх платья надела на Томми Никину синюю куртку, повязала шарф, нахлобучила на его кудри маленькую шапочку: в этих подвалах, наверное, холодно, и непонятно, сколько мы будем их искать. Может быть, придется брести по колено в ледяной воде, кто знает? Не простудился бы…
Все оказалось куда проще, чем я думала. И люк нашли без труда, и воды там не было – обычный туннель, вполне даже сухой. И ключ оказался в третьей выемке, как нам и обещали. Вместо ключа я положила в дупло телефон Паука, следуя инструкциям. Честный обмен. Так мы с Томми опять оказались без связи с миром.
09.45
– Сядь, – кивнула я Томми.
Он сел напротив.
– Слушай и проверяй меня.
На лице его мелькнуло недоумение.
– У нас отсюда только два выхода. В полицию – в качестве обвиняемых… – начала я.
– Обвиняемых – в чем? – Томми оскорбленно сдвинул брови. – Я не виноват в смерти матери. Я не сделал ничего…
Я пожала плечами:
– Начнем с нарушения закона инфекционной безопасности.
Томми не выразил желания продолжать. Я смотрела в его зеленые глаза, но ничего не могла прочесть. Глаза точно затворились, скрывая то, что Томми не хотел мне показывать.
– А второй выход?
– Тоже в полицию.
– В полицию!..
– Да. В качестве обвинителей. Но сначала мы сами должны понять, что произошло.
Глаза Томми распахнулись, и все же ощущение, будто он решил что-то скрыть от всех – в том числе и от меня, – не исчезло.
– Ты мне не веришь, – огорчилась я.
Томми скорчил гримасу: не говори ерунды. Но энергичных возражений я не дождалась.
– Грета мертва. И это не самоубийство.
– Мы не можем этого утверждать, – отозвался он. – Предварительный диагноз – менингит.
Я собиралась было сказать: заразиться менингитом можно от кролика. А кролик – вот ведь совпадение – исчез одновременно со смертью Греты… Но не сказала. Повторила только:
– Ты мне не веришь.
– Дело не в тебе. Я просто пытаюсь смотреть на голые факты. Анализировать информацию.
Я вздохнула: учитель! Он и здесь им оставался.
– Ладно. Валяй. Давай исходить из фактов…
Мне не давало покоя это новое странное выражение его глаз. Но что мне было делать? Я лгала ему, когда говорила, будто у нас два выхода. Выход у нас был один. И двигаться к нему мне приходилось осторожно. Я все спрашивала Томми: ты мне не веришь? А вопрос надо было ставить по-другому: верю ли ему я? Я этого уже не знала. Что случилось? Может, чувство, которое толкнуло нас навстречу друг другу, так же внезапно дало поворот? Может, любовь вообще – такая?
