– Так о чем я вам толкую! Вы что, не поняли? Как только Грета заговорила… Она собиралась инициировать расследование. Потребовать публичного анализа состава всех вакцин. Хотела создать парламентскую комиссию. Обнародовать, что творится в самой счастливой стране мира. Она с этим пошла к премьеру. И мы знаем результат. Ее собственная партия предала ее – все решили, что она сошла с ума. Они все повязаны! Ей заткнули рот! Поймите вы!
– И Грета умерла.
– Да, но я не знаю почему!
Я устала ее слушать. Попробовала встать. Диляра схватила меня за плечо:
– Я все расскажу! Я расскажу правду!
– Сомневаюсь, что это будет правда.
– Вы должны понять, что это за люди. Что это за счастливая страна.
Я села. Просто потому, что ноги не держали. Но Диляра приняла это за знак согласия.
– Я – медсестра, у меня есть доступ к вакцинам. Я подменила вакцину, которую должны были вколоть уборщику «Фармакопеи». Поймите, я спасала ему жизнь – и рисковала своей! Вколола ему физраствор, а его шприц забрала нераспечатанным, чтобы все видели: пломбы на месте.
– Кто – все?
– Те, кто посмотрел бы видеозапись с зоокамеры. Запись шла круглосуточно, без купюр, без остановок. Там все должно было запечатлеться: укол – агония – смерть. Но он не умер! Кролик не сдох!
– Да ну! – Я показала на труп. – Дохлее не бывает.
– А Грета мне не звонила. Не отвечала на сообщения. Я себе места не находила! Поехала к ее дому. Осторожно, чтобы не привлекать внимания. Хотела убедиться, что все хорошо.
– Убедились?
– Там… там был Томми. Он сказал, что Грета умерла, что скоро в доме будет полиция и надо срочно спасать все: и себя, и наше дело.
Мне наконец удалось встать на ноги. Не без труда.
– Полиция, я уверена, разберется, – отрезала я и направилась к калитке, не оглядываясь на Диляру.
Мое дело закрыто.
– Ну и валите! Бегите! – крикнула вслед Диляра. – Ползите к ним! На брюхе! Лижите им руки. Может, они вас простят. Примут обратно. Вы ведь одна из них! Все эти женщины теперь машут нам рукой с экранов. Празднуют Большой Поворот. Верят, что все делают правильно. И готовы уничтожить сотни тысяч ради того, чтобы этот мир не менялся.
Я повернулась к ней:
– Вы убили кролика, – только и сказала я.
Меня качало. Верно говорят, правда бьет, как обухом по голове. Меня будто ударило. Все плыло. Я не соображала, как передвигаю ноги. Солнце жгло глаза.
– Ариадна! – заорал усиленный микрофоном голос. – Стойте, где стоите!.. Для вашей и общей безопасности.
Я запнулась лишь на миг.
Сердце мое пустилось вскачь.
– Я – полицейская. Расследую дело о кролике. Вон его труп. Убедитесь сами.
– Стойте, где стоите! – рявкнул мегафон. – Стоять!!!
Я покачнулась, холодея от ужаса. Неужели эта Диляра – права?!
– Стоять! Или мы будем стрелять снотворным!
В голове моей вдруг наступила ясность. Тело налилось силой.
– Для вашей же безопасности! – пророкотал голос.
Что ж. Им хотя бы не удастся сделать это тихо.
– Да? Для моей безопасности?! – закричала я. – Или вы убираете всех, кто не согласен? Всех, кто обременяет собой вашу прекрасную пенсионную систему! Вашу дивную страну!
Немногие люди на бульваре стали замедлять шаг, останавливать велосипеды. Высовываться из окон.
Я замерла.
Новый мир открылся мне.
Небо было желтым. У моего костюма оказался яркий синий цвет.
«Сейчас засияют радуги и поскачут единороги?» – Я хихикнула и упала на спину. Увидела перед глазами морское животное, у которого было мужское лицо. Томми? Мужчина Апреля? Конечно же, это он, но почему…
– Томми, у тебя красные глаза, – проговорила я. Было нестрашно, как во сне.
– Она теряет сознание, – сказал женский голос. – Скорей.
Они бросились ко мне вчетвером. Их изящные черные комбинезоны не сковывали движений. А маски были легкой версией громоздких мужских.
Я успела заметить на рукавах и шлемах эмблему отнюдь не политической, а инфекционной полиции. А удивиться – не успела. Повернула голову и увидела, что кролик сидит на траве. Один, еще один. Пять, десять, двадцать. Откуда их столько? И тут они все поскакали ко мне.
Глава седьмая: Воскресенье
18.30
Я хорошо помню, как ты лежала передо мной на Гретиной кровати, Ариадна. Теплая, красивая, живая, готовая отдать мне всю себя. А теперь ты лежишь передо мной полумертвая – в этом госпитале для смертниц, пораженных новым вирусом. Вот куда привело тебя твое слепое доверие. Твоя так называемая любовь.
Твои руки, вытянутые поверх одеяла, похожи на палки. Та часть лица, которая видна из-под маски аппарата искусственной вентиляции легких – сероватого цвета, с синевой на впавших висках. Аппарат тебе не поможет – новый вирус поражает мозг, а не легкие.
– Ада. – Я знаю, что ты меня не слышишь. Беру тебя за руку своей – в резиновой перчатке.
Мне кажется или твоя рука чуть дрогнула, шевельнулась? Конечно, кажется. Я сжимаю твою ладонь. Она теперь маленькая и костлявая. Как рыбий плавник.
– Ада. Я почти полюбил тебя. Если я правильно понимаю то, что ты называешь любовью.
Пробраться в госпиталь легко. Волонтеры сейчас на вес золота, ведь новый вирус не заражает мужчин. Меня даже удивило, сколько их сюда пришло, этих мужчин. Есть такие, как я, которые разыскивают близких им женщин: конкубины ищут любимых клиенток, учителя – любимых школьных учительниц, уборщики – любимых хозяек. Особо ценятся мужчины-сиделки, они умеют налаживать аппараты, делать массаж и инъекции. Но большинство – незнакомцы, которые помогают незнакомкам. И это после всего, что вы с ними творили. Хотят опять в старый мир. Вот поди ж ты. Мазохисты, что ли?
Ночью умерло шестнадцать женщин, их тела недавно унесли, сожгут в печи для уничтожения токсичных отходов. Вы сжигали мужчин, умерших от FHV. Теперь сжигаете женщин, скошенных новым вирусом. Вот мы и опять равны. Если кого-то все еще интересует равенство.
В общем, мы – люди – снова там, где начали когда-то свое восхождение к прогрессу. Человек – не царь природы, не ее разумное дитя, а просто мыслящий тростник, который ничего не стоит сломать. Все качаемся на ветру. Нас гнет то в одну сторону, то в другую.
Ваша цивилизация? Ваш гендерный баланс? Чего они стоят, если любой кролик может все обвалить?
Мучает ли меня совесть, когда я вижу всю эту боль и мучения вокруг? Когда смотрю, как ты умираешь? И да, и нет. Выхода у меня не было. Да что объяснять! Ты все равно не поймешь.
