Я осторожно подошла к маме. И точно: в отражении, как в жизни: мы стоим с ней плечо к плечу и позади нас – стена, покрашенная в мерзко-зеленый цвет.
– Все нормально? – спросила мама.
– Нормально.
– Тогда – спать. Я тебе постелила.
Но тут из кухни выскочил Ираклий.
– Что случилось? Почему ты вся в пыли?
– Я… я это, – промямлила я и почувствовала, что не могу говорить. Не могу, потому что мне страшно. Потому что я не знаю, кто на самом деле Ираклий и что ему от нас надо.
И только теперь, дорогой дневник, когда я пишу эти строки, я поняла, что воспоминания-то их не совпадают! Абсолютно ни в чем! Вот говорят они, к примеру, о какой-нибудь тете Маше. Мама утверждает, что тетя Маша работала врачом, а дядя Ираклий – поваром, а потом как будто бы соглашается с мамой. И так – во всем. Неужели она этого не замечает?
И получается, что так называемый дядя как бы подыгрывает маме, делает вид, что что-то помнит, а сам ни фига не помнит! Потому что не знает. Потому что не было у них общего детства – не жили они вместе, понимаешь! Никакой он маме не брат. И мне никакой не дядя. Жаль, конечно, в принципе, он мне очень даже понравился. И подарки его – тоже. Но вот вопрос: если он не брат и не дядя, какой ему резон брать на свое довольствие совершенно посторонних людей. Все это очень и очень странно… Не находишь, дорогой дневник?
– Я, наверное, пойду, – сказала я. – Спокойной ночи.
Ну как тут не воскликнуть: до чего же доверчивы творческие люди, дорогой дневник! «Словно дети», – говорила о них несносная баба Дуся. И я с ней совершенно согласна. Ведь мама даже не понимает, какую белиберду несет так называемый брат, когда они вспоминают как будто бы общее детство. И, конечно же, не подозревает, что мы с ней влипли, возможно, даже не в неприятную, а в страшную и опасную историю.
Глава 6
Я прошла в свою комнату (позволь, дорогой дневник, пока именовать ее именно так) и, едва раздевшись, упала на надувной матрац.
А что: матрац да и матрац, относительно мягкий, удобный – ничего не скажешь. Я уже стала засыпать, как вдруг услышала приглушенный мамин голос. Она разговаривала по телефону с тетей Светой. Видимо, воспоминания детства закончились, и дядя Ираклий ушел спать.
– Да, звонила, – сказала мама. – Ну, вроде все нормально. Да… Да… А что Ираклий? Да нет, он не слышит. Кажется, спит, да. У него завтра с утра сложная операция. – Теперь мама говорила тише, и мне пришлось напрячь слух, чтобы расслышать каждое слово. – Свет, ты даже не представляешь, какой он классный! Одел нас с Агнией с головы до пят, собирается сделать в квартире ремонт, купить мебель. Знаешь, я первый раз в жизни чувствую мужское плечо. Надежное такое… Да, да… Ну что ты? Я об одном жалею, что он мне всего-навсего брат…
Ну вот, дожили! Вот уж эти тонкие артистические души! Еще узнать не успела Ираклия, а уже жалеет, что он всего-навсего брат. А если и не брат, а мошенник, который заманил одинокую (я не в счет) и доверчивую артистку кукольного театра в свое… логово.
Точно, логово, потому что по-другому эту квартиру не назовешь.
От слова «логово» мне стало не по себе, и я постаралась вспомнить что-нибудь хорошее, пытаясь вытеснить из больной головы (а она по-прежнему болела) это слово. Логово, логово…
Мамин голос за стеной давно затих, а я все повторяла это страшное слово. Логово.
Тьфу ты, из-за маминой дурацкой телефонной болтовни весь сон прошел!
Ну разве не дурацкая: «Жалею, что он всего-навсего брат…». Тьфу!
Лежа на матраце, я смотрела в балконную дверь. От уличных фонарей в комнату лился тусклый свет, разделяя ее на две части – светлую и темную. С матраца в доме напротив были видны окна только на десятом этаже, и всего лишь в двух из них горел свет. И одно из них было самое большое – в мастерской художника Кирюшкина.
Наконец свет погас, видимо, Леонид К. ушел, а я все смотрела в окно до тех пор, пока не поняла, что там происходит нечто странное. Я вышла на балкон. Что это?
Казалось, будто бы в студии кто-то зажигает сразу несколько спичек, только огоньки от них не гаснут, а, пролетев сквозь стекло, поднимаются вверх и теряются высоко в небе.
Я стояла, а огоньки все вылетали и вылетали – сколько же их? Десятки? Сотни? Тысячи?
В конце концов я поняла, что странная иллюминация может длиться очень долго, и улеглась на свое место.
Но не успела я закрыть глаза, как подул ледяной ветер. Муська страшно зашипела и выгнула спину. По комнате пронесся протяжный вздох. Под потолком заклубилось нечто похожее на белый туман. Муська подняла хвост. Я вжалась в угол и натянула одеяло до самых глаз. Туман приобретал очертания человеческой фигуры. Это была фигура всадника. Он медленно опустился на пол и не подошел – подплыл ко мне, обдавая холодом.
Я хотела закричать, позвать маму, но в горле появился тугой комок.
Муська прижалась ко мне.
Теперь, несмотря на то, что всадник был почти прозрачным, можно было без труда разглядеть шрам на правой щеке и даже некое подобие улыбки.
Возможно, он не сделает нам с Муськой ничего плохого, подумала я, но все равно было не по себе.
Вдруг непрошеный гость застыл передо мной в поклоне, и я поняла, что он о чем-то меня просит. О чем?
Прозрачная рука потянулась к моему лбу, я почувствовала холод, какой бывает при прикосновении льдинки.
Мгновенье – и всадник исчез. Просто растворился в воздухе. Страх прошел.
Стало тепло.
Муська успокоилась и улеглась у моих ног.
Я снова попыталась заснуть. Но заснуть не получалось. Весь сегодняшний, такой странный день пронесся перед глазами.
Потом вдруг появились всадники – много всадников, которые превращались в маленькие звездочки и устремлялись в небо.
Я открыла глаза и поняла, что это был сон. Часы на телефоне показывали пятнадцать минут пятого. Значит, впереди еще два с половиной часа.
Я повернулась на бок, еще плотнее укуталась в одеяло и услышала шепот, похожий на шелест листвы:
– Будь осторожна… Будь осторожна… Будь осторожна… Он близко… Он совсем близко…
Шепот становился все тише и тише, пока не исчез совсем…
Проснулась я в холодном поту. В голове звучали слова: будь осторожна… Он близко… Он совсем близко…
Он. Мысли вслух.
Деньги текут рекой, а вот сон совсем пропал, что ни ночь – так этот… ну, на белом коне, который ехал за мной тогда ночью, на месте древнего захоронения, стоит рядом и смотрит, и смотрит… Да еще руку тянет – отдай, мол, мой амулет. А холод от него прямо кладбищенский! Жуть! Но амулетик-то я не отдам! Разбежался! Ему-то в могиле, в которой он лежит вот уже почти восемь веков, зачем он нужен? А вот я использую его по полной программе…
