Между классом и нацией: оригинальное управление революционным пространством
Вплоть до создания СССР для официального большевистского дискурса было характерно пренебрежение к границам. В революционной риторике граница рассматривалась как необходимый элемент национального строительства, который, однако, был скомпрометирован буржуазией, превратившей его в предмет сомнительных переговоров между империалистами. Охваченные революционно-очистительным порывом большевики сразу после прихода к власти опубликовали секретные соглашения и договоры царского правительства. В тот момент Ленин провозглашал: «Пусть буржуазия затевает презренную жалкую грызню и торг из-за границ, рабочие же всех стран и всех наций не разойдутся на этой гнусной почве»
[251].
Плакаты времен Гражданской войны и вторжения Красной армии в Польшу свидетельствуют о стремлении выйти за рамки государственных границ во имя пролетарской революции. Так, на выпущенном ВХУТЕМАСом в 1921 году двуязычном плакате «Wir vernichten die Grenzen zwischen den Ländern/Мы разрушаем границы между странами»
[252], обращенном к народам Европы, изображены немецкий и русский рабочие, молотом и киркой разрушающие последнюю границу (см. ил. 4). Марксистская идеология видела смысл истории в постепенном расширении государств и стирании границ.
Проблема границ, однако, осложнялась остро стоявшим в Российской империи национальным вопросом. Принятая в 1903 году программа РСДРП предусматривала право народов на самоопределение (статья 9). В отличие от многих других социал-демократических лидеров Ленин выступал за строгое соблюдение этого принципа. Провозглашенная сразу после прихода большевиков к власти «Декларация прав народов России» давала всем нерусским этносам бывшей империи право на свободное самоопределение вплоть до создания независимого государства, тогда как «Декрет о мире» требовал отказаться от аннексий, трактуемых как принудительное присоединение, которое не позволяло народу самостоятельно, путем голосования, выбрать форму своего национального существования.
Во время Гражданской войны начатые до революции споры о природе самоопределения продолжились. Следует ли учитывать мнение лишь трудящихся или же всей нации? Часть большевиков выступала против любых уступок по отношению к национальным чувствам, тогда как другие во главе с Лениным видели в этом важнейший психологический фактор, способный обеспечить революции поддержку со стороны широких масс. В ходе переговоров, завершившихся подписанием Брест-Литовского мира в марте 1918 года, большевистская делегация, не имея возможности – в условиях полного разгрома российской армии – что бы то ни было навязать немецкой стороне, требовала вывода германских войск с оккупированных территорий в целях проведения там плебисцитов
[253]. Идея плебисцита как пропагандистского инструмента активно использовалась в России уже в конце войны, причем не только революционерами
[254]. Зато требование дать право голоса всем иностранцам, находившимся на территории страны (в большинстве случаев речь шла о беженцах и военнопленных), было скорее инновацией. Этот принцип, связывавший гражданство с социальной, а не национальной принадлежностью, нашел воплощение в первых конституциях советских республик, принятых в 1918 году. Так, в статье 20 Конституции РСФСР (июль 1918 года) упоминалось «мировое гражданство», предоставляемое коммунистам всех стран
[255].
Год спустя, на 8-м съезде партии, была сделана попытка найти компромиссное решение, призванное устранить противоречие между национальным и классовым принципами. Впоследствии это решение еще долго будет оказывать влияние на подход коммунистов к приграничным аннексиям. Речь шла о введении теоретического различия между двумя формами «национального» плебисцита: всеобщим голосованием на территориях, где социальная дифференциация и рабочее движение находились в зачаточном состоянии, и предоставлением права голоса только пролетариату в регионах с развитой классовой борьбой.
В любом случае даже если удовлетворение требований «инородцев» и, следовательно, проведение размежеваний по национальному принципу считались политической необходимостью, это еще не означало окончательного отделения. Речь шла, самое большое, о границах внутри расширявшегося революционного пространства, где со временем суверенитет должен был стать достоянием угнетенных масс. Установление политического контроля над территорией в ходе революции происходило с помощью советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, возникавших в городах и деревнях и являвшихся на протяжении 1918 года адресатами многочисленных телеграмм за подписью Ленина.
Революция привела к девальвации понятия границы. Евгений Александрович Коровин, видный юрист, перешедший на сторону большевиков, попытался предложить теорию права переходного периода и государственного суверенитета класса в качестве опоры для международных отношений новой России. Он писал: «Никогда Рабоче-Крестьянское Правительство не претендовало быть национальной властью в смысле буржуазного „священного единства“…» Настаивая на существовании в масштабах всего мира четкой горизонтальной границы, отделяющей господствующий класс от трудящихся масс, он представлял советскую власть в качестве «поборницы классовых интересов русского и международного пролетариата» и ссылался при этом на ряд примеров, взятых из декретов, дипломатических нот и договоров первых лет революции
[256].
Дипломатическая деятельность и правовое оформление контактов между молодыми советскими республиками и внешним миром находились, кстати, в руках рьяных интернационалистов
[257]. Так, в 1920–1921 годах активную роль в отношениях с Польшей играли А. А. Иоффе и Л. М. Карахан, которые вместе с Троцким участвовали в переговорах в Брест-Литовске, а затем были отправлены на дипломатическую работу в Китай. Важнейшую роль в дипломатии молодой Советской Украины сыграл Х. Г. Раковский, а основы советского сближения с Афганистаном, носившего антибританскую направленность, заложил Ф. Ф. Раскольников. Что касается главы Наркоминдела, бывшего меньшевика Г. В. Чичерина, то он, судя по всему, совершенно по-разному подходил к политике в отношении стран Востока и Запада. Если в случае первых Чичерин придерживался ультрареволюционных взглядов (так, в 1923 году он критиковал Иоффе за то, что тот отдал Монголию «белогвардейцам»), то в отношении западных государств склонялся скорее к политике в духе дореволюционных традиций.
