В своем исследовании Андреа Чэндлер ставит вопрос о связях между большевистским, а затем сталинским проектом общества и закрытостью страны
[365]. Она полагает, что изоляционизм объяснялся прежде всего советской экономической доктриной. Уже в 1921–1922 годах важнейшую роль, на ее взгляд, играло сохранение государственной монополии на внешнюю торговлю, обрекавшее на нелегальность значительную долю экономических связей с заграницей. Как было показано в предыдущей главе, многие «инстинкты», свидетельствовавшие о недоверии и стремлении к контролю, действительно сформировались в эти годы. Тем не менее советская политика в пограничной зоне тогда еще не сводилась к идее «острова» и полной закрытости. В чем она состояла и насколько отличалась от политики соседних государств? Мы начнем поиск ответа на эти вопросы с рассмотрения противоречивых результатов волюнтаристских проектов Москвы, стремившейся превратить приграничные районы в образец для ближнего зарубежья. Затем мы остановимся на том, как военные и дипломаты использовали идею, согласно которой граница находится под угрозой и ее следует сделать нерушимой. Наконец, будет рассмотрен вопрос о том, каким образом ключевое понятие надежности уже на ранних этапах стало основой для репрессий, осуществляемых по территориальному принципу.
Большевики были склонны рассматривать пограничные зоны в качестве единого целого и стремились реализовать там один и тот же проект. Однако, как мы не раз в этом убедимся, различия на местах могли быть весьма существенными. Так, пустынная, отрезанная от мира Восточная Карелия сильно отличалась от Карельского перешейка, где благодаря близости Ленинграда активно развивались промышленность и культура. Крым, еще со времен Екатерины II символизировавший новую Россию и привлекавший многочисленных переселенцев, имел мало общего с «кресами» – бедными, перенаселенными, неспокойными краями, поставлявшими мигрантов и на запад, и на восток. В географии добровольных, а затем принудительных переселений это наследие не было полностью забыто.
Граница как витрина
В Восточной Европе государственные рубежи никогда не соответствовали четким национальным границам. Кроме того, периферийные районы новых государств не только относились к числу наиболее пострадавших в ходе войны, но и считались отсталыми по сравнению со всей остальной территорией. Поэтому их интеграция и одновременно утверждение государственного суверенитета на окраинах были приоритетом для всех стран этого региона. Так, в Румынии акцент делался на «национализации» территории. Следуя французской модели национальной ассимиляции, Бухарест проводил политику румынизации недавно присоединенных областей. Однако введение в Бессарабии и Буковине румынского языка в качестве обязательного в школах и в университете в значительной мере потерпело неудачу
[366]. Получив Подкарпатскую Русь, традиционно находившуюся под венгерским влиянием, правительство Чехословакии стало проводить политику приоритетных инвестиций и поощрять переселение сюда чехов. Оно стремилось таким образом вырвать эту область из-под влияния соседнего государства и интегрировать ее в национальную территорию. Схожей тактики придерживался и Государственный совет Финляндии. В целях преодоления экономического отставания восточных окраин здесь с 1923 года проводилась политика ускоренного развития Карелии. Она сопровождалась мерами по укреплению патриотического духа, целью чего было сделать невозможным пересмотр границы. Так, в 1924 году ассоциация, занимавшаяся поддержкой финского национального самосознания, начала издавать ежемесячный журнал Rajaseutu, одна из задач которого состояла в воспитании из жителей перешейка защитников финского национального самосознания
[367]. После окончания конфликта с Советской Россией правительство Польши поощряло переселение семей ветеранов этой войны в восточные районы (кресы). «Осадники» получали там участки земли; их присутствие позволяло укрепить польский суверенитет в этих областях, а также создать – в непосредственной близости от противника – образцовые с точки зрения лояльности поселения. В связи с этим можно вспомнить и о военных колонистах, которых в Чехословакии селили вдоль венгерской границы. Повсюду, таким образом, шло физическое и символическое освоение приграничных районов.
Не был исключением и Советский Союз, который с 1924 года стремился укрепить свой государственный суверенитет. Однако «витрина», создаваемая им на границе, отличалась рядом особенностей. Основное внимание там уделялось не столько патриотизму, сколько подрывной теме национальной идентичности. Советское руководство строило свою политику в приграничных районах в большей степени на идеологическом, чем этническом отличии. А главное, эта политика скорее вела к выделению пограничья, чем к его интеграции с остальной территорией.
Революционная и национальная витрина в европейском контексте
20 июня 1931 года, характеризуя в письме Аристиду Бриану национальные и ирредентистские процессы на границах СССР, поверенный в делах Франции в Москве Жан Пайяр употребил техническую метафору
[368]: «По краям советской территории белорусскому, молдавскому, армянскому меньшинствам дается статус автономий. Это делается в расчете на то, что они станут центрами притяжения на периферии и, подобно магнитам, будут действовать на инородческое население соседних государств, не отличающихся этническим единством, готовя тем самым будущие присоединения в рамках растяжимого до бесконечности Союза»
[369]. Уже в 1924 году в провидческой статье, опубликованной в Foreign Affairs, Роберт Келли подробно проанализировал политику, которую сами большевики в память об истории объединения Италии определяли как «пьемонтский принцип»
[370]. Терри Мартин считает, однако, что этот принцип играл второстепенную роль, а создание территорий на этнической основе, описанное во второй главе этой книги, и переход к политике коренизации в 1923 году определялись задачами внутренней политики. Возможность влиять на национальные меньшинства по другую сторону границы в лучшем случае была дополнительным аргументом в пользу той особенности большевиков, которую этот исследователь называет «этнофилией». Тем не менее он не исключает того, что в определенные моменты верх могли брать внешнеполитические соображения. Так, решение о территориальном укреплении Белоруссии, принятое Политбюро в ноябре 1923 года, совпало с началом более воинственной политики в отношении Польши и попытками спровоцировать восстание среди украинского и белорусского меньшинств в этой стране. Аналогичным образом создание ex nihilo Молдавской АССР в составе Украинской ССР в 1924 году нельзя объяснить иначе чем стремлением использовать пьемонтский принцип в отношении Бессарабии. К этому следовало бы добавить до сих пор, к сожалению, почти не изученный вопрос о влиянии создания Туркменской и Узбекской ССР на антиколониальное движение в британских колониях. Возникновение республик в конце 1924 года вызвало в прессе антисоветскую кампанию, направленную против национального аннексионного ирредентизма: его воплощением, по мнению Лондона, грозили стать эти республики для британских колониальных окраин
[371].
