Моей целью здесь является развить предположение Терри Мартина о значении, которое могла иметь внешняя стратегия национальной и революционной «витрины». Прежде всего нам предстоит найти недостающее звено между советской стратегией дестабилизации ближнего зарубежья и политикой защиты национальных меньшинств, проводимой Лигой Наций
[372]. Советская Россия, подвергшаяся остракизму со стороны стран-победительниц, не подписывала мирные договоры, завершившие Первую мировую войну, и не была членом Лиги Наций, которую она рассматривала в качестве «управляющего делами» крупных империалистических держав. Россия находилась в положении соперника-аутсайдера. Проявляя значительный интерес к работе женевской организации и к стимулированной ее созданием тенденции к интернационализации, то есть превращению таких вопросов, как положение меньшинств, в предмет обсуждения на международном уровне, она стремилась при этом подчеркнуть противоречия в действиях Лиги Наций и составить ей конкуренцию. Такая позиция наглядно проявилась в вопросе защиты прав меньшинств.
Этот вопрос, однако, был, казалось бы, не самым подходящим поводом для советских выступлений. Подавление восстания, вспыхнувшего в ноябре 1921 года в полутора десятках деревень в Восточной Карелии, превратило Советскую Россию в обвиняемую на международной арене. В Совет Лиги Наций поступила жалоба на нарушение Москвой принципов автономии. На рассмотрение Постоянной палаты международного правосудия в Гааге был вынесен вопрос о том, являются ли статьи 10 и 11 советско-финского мирного договора, касающиеся автономии Восточной Карелии, международным обязательством со стороны СССР. В апреле 1923 года Палата вынесла решение о неподсудности, ссылаясь на то, что Советский Союз не подписывал иных международных соглашений, кроме двустороннего договора
[373]. За этим последовала публикация противоречащих друг другу изданий: «белой книги» в Хельсинки и «красной книги», подготовленной Наркоминделом. С точки зрения Москвы, чей тон и действия отличались значительной свободой, карельский вопрос являлся ее внутренним делом и не касался международного сообщества, контролируемого странами-победительницами.
Этот эпизод, однако, не помешал Советской России год спустя выступить в выгодной для себя роли защитницы национальных меньшинств в Восточной Европе. Для этого существовал ряд благоприятных предпосылок. Во-первых, политика белорусизации и украинизации, проводимая соответственно в БССР и УССР, производила хорошее впечатление на зарубежных сторонников предоставления меньшинствам автономии. Во-вторых, новая процедура подачи жалоб, введенная в Лиге Наций 5 сентября 1923 года, вызвала поток петиций на имя Совета, который поручал рассмотрение каждого случая трем своим членам. В 1924 году пика достигли жалобы от немецких и еврейских меньшинств, а также, в меньшей степени, от украинских организаций; все они жаловались на действия польского и румынского правительств, которые были связаны условиями соглашений о меньшинствах, сопровождавших Версальский мирный договор
[374]. Обвинения в адрес Варшавы и Бухареста транслировались Германией и СССР, которые со времен Рапалло поддерживали отличные отношения и были одинаково враждебно настроены по отношению к Версальскому договору. На советско-британской конференции, открывшейся после установления дипломатических отношений между двумя странами, советская сторона выступила в роли главной защитницы права на самоопределение и заявила о намерении бороться за равенство народов в Европе
[375]. Эти заявления были растиражированы советской и коммунистической прессой. Москва поддержала федеративный принцип при строительстве югославского государства и выступила в защиту Болгарии и ее прав на Добруджу. Критикуя Лигу Наций за то, что та отстаивала интересы государств в ущерб национальным меньшинствам, СССР представлял себя в роли защитника последних. В качестве примеров нарушения права на суверенитет приводились случаи, затрагивавшие советские интересы: прежде всего речь шла об украинском населении Восточной Галиции и жителях Бессарабии, которым румынское правительство отказывало в праве на референдум. Эти два случая, в которых Москва разыгрывала одновременно карту интернационализации и национального восстания, заслуживают того, чтобы остановиться на них подробнее.
С советской точки зрения Восточная Галиция являлась украинской территорией, незаконно переданной Польше, которая не соблюдала автономию этого региона, несмотря на соответствующее решение сейма, принятое 26 сентября 1922 года. Большевики склонялись к тому, чтобы взять на вооружение националистические аргументы Евгения Петрушевича, уроженца австро-венгерской Галиции, адвоката, еще до 1914 года ставшего депутатом Галицкого сейма. Находясь в изгнании в Вене, он возглавил Западно-Украинскую народную республику после провала ее недолгого союза с Украинской народной республикой (УНР) Симона Петлюры. Петрушевич активно боролся против окончательного включения в состав Польши Восточной Галиции, имевшей временный статус. Дело в том, что граница, возникшая в результате победы Пилсудского над Красной армией, не была закреплена Версальским мирным договором. Присоединение Восточной Галиции Польшей ставило под вопрос линию Керзона, основанную на этническом принципе, и потому вызывало многочисленные возражения на международном уровне. Тем не менее на конференции послов, состоявшейся 15 марта 1923 года, верх взяла французская точка зрения – этот регион был окончательно передан Польше с рекомендацией предоставить ему в силу особых «этнографических условий» режим автономии
[376].
Из-за невозможности продолжать борьбу на дипломатическом фронте украинцы перешли к повстанческим действиям
[377]. Расценив принятое в марте решение как предательство со стороны союзников, украинские организации в изгнании обратились за помощью к Берлину и Москве. Как об этом свидетельствует принятая 13 ноября 1923 года резолюция Политбюро, именно тогда было увеличено советское финансирование украинского национального движения:
