Легитимность Молдавской АССР, провозглашенной 11 октября 1924 года, опиралась, таким образом, на бессарабский «народный глас», который, несмотря на репрессии со стороны румынских властей, заявлял о себе путем восстания и многочисленных петиций на местах в поддержку молдавской республики. Заимствуя название независимой республики, существовавшей в 1917–1918 годах, большевики подчеркивали историческую преемственность с этим прецедентом сопротивления румынской аннексии
[390]. Отрицая свою связь с событиями в Татарбунарах и представляя их как инициативу независимых бессарабских революционеров, большевики постарались придать суду над участниками восстания максимальную огласку
[391]. 16 июня 1925 года адвокат повстанцев К. Г. Коста-Фору получил телеграмму с выражением поддержки от председателя Международного юридического бюро в Москве. На суде присутствовали Анри Торрес, который в 1926 году будет защищать в парижском суде убийцу Петлюры, и Анри Барбюс, который опишет этот процесс в романе «Палачи»
[392]. Их поездку оплачивала Международная организация помощи борцам революции (МОПР). Возникшая по инициативе Общества старых большевиков и связанная с Коминтерном, МОПР включала ряд национальных секций и опиралась на сеть адвокатов, прежде всего французских.
В условиях такого пристального внимания румынские власти предпочли проявить милосердие, как об этом свидетельствует приговор, вынесенный 2 декабря 1925 года военным советом в Кишиневе: из 287 обвиняемых 190 были оправданы, 85 приговорены к тюремному заключению сроком от шести месяцев до шести лет, два руководителя восстания получили 15 лет каторги, и лишь Батищев был приговорен к пожизненному заключению. В конечном счете этот процесс сыграл скорее на руку румынским властям. Как и в случае нападения на Столбцы и создания польского Корпуса охраны границы, татарбунарский инцидент привел к ужесточению режима на границе, идущей по Днестру и контролируемой румынскими органами безопасности. Тем не менее создание Молдавской АССР в сочетании с попыткой поднять восстание в Южной Бессарабии позволяли напомнить о существовании молдавского народа, отличного от румынской нации, и свидетельствовали о стремлении большевиков использовать подрывной потенциал, стоящий за национальными меньшинствами. Эти намерения могли опереться на новые тенденции, наметившиеся к тому моменту в международном праве.
Перед лицом такой стратегии Москвы румыны и поляки выступали против договоров о меньшинствах, которые навязывались им вначале под эгидой мирной конференции, а затем – Лиги Наций. Уже с 1919 года они протестовали по поводу российского вмешательства, носившего, на их взгляд, не менее дестабилизирующий характер, чем царская политика в отношении христианского населения Османской империи. В условиях преобладавших в те годы антибольшевистских настроений это использовалось в качестве аргумента против интернационализации вопроса защиты прав меньшинств. Так, 3 марта 1919 года в ходе мирной конференции румынский премьер-министр Ион Брэтиану заявил: «Русские вмешались в турецкую политику в самой что ни на есть безобидной форме, выступив в защиту христиан; результатом стал распад Турции»
[393]. На той же конференции представитель Варшавы трактовал российские действия в защиту украинских униатов и поддержку Пруссией торуньских лютеран в качестве причины раздела Польши
[394]. В те годы многие юристы и политики были убеждены, что главным условием стабильности является полный суверенитет государства во внутренней политике. Именно такой подход доминировал при объяснении распада Османской и Австро-Венгерской империй. Национальная политика большевиков свидетельствовала, однако, об отличии их позиции в этом вопросе. В то время как соседние государства видели в большевистском режиме наследника могущественной Российской империи, советское руководство воспринимало себя иначе. Оно использовало национально-революционное движение в качестве «оружия слабых» перед лицом более сильного с военной точки зрения противника. В тех же случаях, когда это отвечало их интересам, большевики не колеблясь апеллировали к дореволюционному наследию. Так, при любой возможности они напоминали, что румыны никогда со времен Берлинского конгресса не блистали в области защиты прав национальных меньшинств, и призывали не доверять им в этом отношении
[395].
Идеологическая и социальная витрина: комиссия по обследованию погранполосы
В пограничных районах политика коренизации и то положительное впечатление, которое она могла произвести за рубежом, вписывались в комплекс мер, направленных на превращение этих зон в образцовые с идеологической точки зрения территории. С учетом того, какой была ситуация в начале 1920-х годов, сделать предстояло немало. Ответом на этот вызов стала решительная политика преимущественного развития этих районов.
В глазах европейцев, приезжавших в Советскую Россию, бедность могла быть частью революционной экзотики. Так, описывая пересечение советско-эстонской границы, Андре Моризе противопоставлял банальных эстонских солдат, одетых в приличную британскую униформу, двум советским часовым – «босым, в великолепных лохмотьях, с винтовкой, на веревке висящей за плечом»
[396]. Большевики смотрели на это иначе. Красноармеец в лохмотьях был для них символом многовековой российской отсталости, которую предстояло как можно скорее ликвидировать. В этом смысле большевики ничем не отличались от дореволюционных образованных элит, которые мечтали модернизировать страну, следуя европейским моделям. Кроме того, советские руководители разделяли марксистское представление об «идиотизме деревенской жизни». У кого-то, наконец, имелись и личные причины интересоваться положением на западных окраинах. Среди большевиков еврейского происхождения многие были родом именно оттуда. Как известно, до 1917 года большинство еврейского населения России было вынуждено жить в пределах черты оседлости; значительная часть этой зоны приходилась на польские, литовские, белорусские, украинские и румынские земли, входившие в состав империи. Поэтому часть большевиков была хорошо знакома с ситуацией в этих районах, ведь, как это показывает Юрий Слезкин, всего за десять-двадцать лет до революции они сами бежали от царившей там нищеты и традиционного уклада
[397]. Разрыв между периферией и внутренними областями еще больше вырос за долгие годы войн (1914–1921), которые особенно сильно ударили по окраинам. Логика позитивной дискриминации, которая начиная с 1923 года применялась в отношении национальных меньшинств и ставила в привилегированное положение бедных крестьян и рабочих по сравнению с другими социальными группами, была распространена на целые приграничные районы. Перед большевиками стояла задача поднять их до уровня остальной территории, желательно сделав при этом больше, лучше и иначе, чем соседние государства в отношении своих окраин. Выполнить это было, однако, непросто.
