В этой книге упоминаются и другие рубежи, но главное внимание уделено европейской границе от Дуная до Петсамо, в том числе благодаря подробному изучению отдельных ее участков: в районе Минска (граница с Польшей) и Ленинграда (граница с Финляндией)
[40]. В 1920-е годы западные рубежи Советского Союза были связаны с самыми сильными национальными и революционными эмоциями. Именно их касалось стремление превратить пограничную зону в витрину, демонстрирующую советские социально-экономические достижения. Именно здесь шла адаптация инструментов политики сотрудничества и соседства в целях обеспечения мирного сосуществования в условиях чрезвычайно высокой конфликтности. Наконец, именно здесь в 1939–1940 годах подверглось пересмотру территориальное статус-кво. Эта граница была пространством экспериментов в области контроля за территорией, в частности с помощью специальных запретных зон; она являлась также колыбелью советских репрессивных операций. Здесь был изобретен железный занавес.
Моей целью, впрочем, вовсе не является продемонстрировать культурную дистанцию между Советским Союзом и Европой. Напротив, я стремлюсь поместить большевистский эксперимент в контекст европейских тенденций того времени
[41]. В межвоенный период в Европе возникло множество инноваций, которые касались управления национальными меньшинствами, контроля над мигрантами, внешних стратегий безопасности. Для этой политики пограничные территории имели ключевое значение. Европейская история 1920–1930-х годов была также отмечена становлением диктатур и тоталитарных режимов с одновременным распространением реваншистских и ревизионистских настроений, которые сопровождались требованием пересмотра границ и вели к вооруженным операциям. Какова была роль Советского Союза в этих процессах? Какое место в них занимали трансферы и заимствования?
Мои размышления опираются на перекрестное изучение нескольких историографических корпусов. Используя исследования Джереми Смита и Терри Мартина, посвященные национальному вопросу в СССР, и работы, изучающие защиту национальных меньшинств в Лиге Наций, я стремилась лучше понять международный контекст советской политики и возможные европейские отклики на проводимую Москвой политику национального ирредентизма
[42]. Сопоставление переговоров, с одной стороны, о размежевании между советскими республиками, а с другой — о границах с соседними государствами заставляет поставить под вопрос правомерность водоразделов между историей внутренней и внешней политики
[43]. Исследования, посвященные контролю за миграцией и праву убежища, обеспечивают интересные возможности, чтобы оценить степень открытости или закрытости советских границ
[44]. Работы по международному праву, а также об истории обеспечения мира в Европе и истоках Второй мировой войны позволяют по-новому взглянуть на советскую политику защиты территории и вмешательства в дела иностранных государств
[45].
Отказ от столь часто встречающегося при изучении Советского Союза историографического изоляционизма не ставит целью сделать историю этой страны банальной, забыв о ее исключительном по своим масштабам репрессивном измерении, которое сегодня уже хорошо изучено специалистами. Среди самых страшных его проявлений — крестьянские восстания 1921 года, раскулачивание и великий голод начала 1930-х годов, секретные операции и Большой террор 1937–1938 годов, Катынь и другие трагедии. Мой подход, однако, заключается в том, чтобы искать признаки возможной специфики советской политики границ скорее в революционной риторике, банальной рутине и мелких деталях административной практики, чем в жестоких полицейских операциях и аннексиях. Поэтому в поле зрения этого исследования попали такие разнородные явления и события, как трансграничная операция по сплаву леса и помощь повстанцам-коммунистам в Бессарабии, запрет на ловлю рыбы в запретной зоне и расстрелы нарушителей границы, отселение на несколько километров колхозников в Крыму и массовые депортации поляков и немцев из приграничных районов в Среднюю Азию. Некоторые из этих порой малозначительных, порой трагических событий имеют аналоги в истории соседних стран. Другие — не менее мелкие или трагические — являются, напротив, типично советскими. Исключительность советской системы не исчерпывалась насилием. Нередко она заключалась также в крайней политизации и тенденции прочитывать самые банальные практики в идеологических терминах. Как это показали исследования, ставшие возможными благодаря открытию архивов, многие решения советского режима нельзя найти в других странах, в то время как проблемы могли быть схожими. Заметим, кстати, что эти решения зачастую были противоречивыми. Для истории границ особенно важны два уже хорошо изученных вида специфически советской политики, к которым я буду неоднократно возвращаться. Во-первых, речь идет о чрезвычайно оригинальном для того времени решении построить Советский Союз, опираясь на многообразие национальностей и их территориализацию; это сопровождалось совершенно специфической поляризацией между положительной и отрицательной сторонами: акцентом на развитии национальных языков и культур и в то же время навязчивой боязнью предательства и репрессиями в отношении отдельных народов. Во-вторых, в высшей мере специфической чертой является деление социального тела на категории, что в контексте разнообразных экономических трудностей вело к возникновению сложной иерархии. В результате советское бесклассовое общество оказывалось поделено на «бывших», «лишенцев» и «выдвиженцев», а вся национальная территория дробилась на второсортные зоны и территории, пользующиеся некоторыми привилегиями
[46].
