Синтаксис русского языка обеспечивает весьма широкие возможности для вольного обращения с реальностью. Использование страдательных оборотов и искусное нанизывание определений позволяли обойтись без описания хода событий, ставя акцент на зачинщиках и давая простор интерпретациям
[435]. Редкие существительные вроде «банда» или «отряд» буквально тонули среди нагромождения причастных оборотов и прилагательных, при этом ничто не позволяет понять, совершила ли эта банда какие-то конкретные действия. Это, кстати, существенно затрудняет перевод подобных документов на другие языки. Как, к примеру, точно перевести на французский выражение «прорывающиеся диверсионные отряды»?
В конечном счете приводимые в докладе факты не несли ничего нового: речь, как и раньше, шла о захвате местных жителей, о краже хлеба в целях продажи в Польше или о банде, которую именовали «карательным повстанческим отрядом» и обвиняли в том, что она «терроризирует нашу погранохрану» в районе Ямполя. Тем не менее авторы доклада приходили к выводу о подготовке координированных нападений на советскую территорию.
Таким образом, остаточные явления бандитизма, которые на польской границе хотя и уменьшились с окончанием Гражданской войны, но полностью не исчезли, при необходимости можно было увидеть сквозь новую призму. Если в 1921–1923 годах преобладало идеологическое, политическое прочтение, унаследованное от времен борьбы красных и белых, революции и контрреволюции, то в середине десятилетия ему на смену пришел военный подход, который видел в происходящем провокации и атаки вооруженных сил одного государства против другого, вынужденного держать оборону.
Весной 1925 года был также заведен ряд дел по обвинению в шпионаже против жителей пограничных районов: дело польских шпионов, севастопольское дело, дело о шпионаже в пользу Эстонии
[436]. Рассмотрение этих дел было поручено Военной коллегии Верховного суда СССР, председателем которой с момента ее создания был В. В. Ульрих, старый большевик, уроженец Риги. Возьмем в качестве примера севастопольское дело. 13 февраля 1925 года в севастопольской крепости произошел взрыв пороха. Ответственность за него была возложена на рабочего Г. Н. Де-Тилота; его судили за халатность в военном трибунале Черноморского флота и уволили. Но через несколько месяцев дело было возбуждено вновь. Это произошло после того, как 13 мая 1925 года Де-Тилот попытался бежать за границу: угрожая оружием, он вместе с девятью соучастниками захватил торговое судно и заставил капитана взять курс на Варну
[437]. Отныне взрыв трактовался как первая диверсия группы бывших врангелевцев, которые затаились после окончания Гражданской войны, а теперь активизировались и попытались наладить связи с эмигрировавшими в Болгарию представителями монархических кругов. Фамилия главного обвиняемого могла также напомнить о временах французской интервенции в Крыму. Попытка пересечь границу служила, таким образом, отправной точкой для раскрытия целого заговора. При этом в ходе судебного разбирательства 1925 год представал в качестве момента, когда военные организации возобновили активную антисоветскую деятельность.
Что касается эстонского дела, то в нем было замешано 48 уроженцев окрестностей Кингисеппа и Нарвы. Они были арестованы в июне – октябре 1925 года и предстали перед судом в Ленинграде. По окончании процесса, шедшего с 1 по 19 февраля 1926 года, 34 обвиняемых были приговорены к тюремному заключению сроком от 3 месяцев до 10 лет, конфискации имущества и лишению избирательных прав разной степени тяжести
[438]. 12 человек были приговорены к высшей мере наказания с конфискацией имущества. Лишь один обвиняемый был оправдан. Большинство было осуждено за незаконное пересечение границы (ст. 98 УК 1922 года) и контрабанду (ст. 97), а в случае смертных приговоров к этому добавились статьи 16 и 66. В основе подобных коллективных дел лежало сочетание, с одной стороны, таких конкретных актов, как незаконный переход границы и контрабанда, а с другой – теоретические представления о существовании враждебной среды, состоящей из изменников родины и шпионов. Связь между пересечением границы, контрабандой и шпионажем выступает в 1925–1926 годах на первый план, что является, по всей видимости, новой чертой, связанной с акцентированием угрозы войны.
Но вернемся немного назад, чтобы на примере событий в Ямполе рассмотреть механизмы пограничного инцидента.
Нарушение линии границы: пограничные инциденты в Ямполе и их использование
В 1925 году количество доказательств прямого участия польской армии и разведки в попытках проникнуть на советскую территорию выросло. Уже в январе Чичерин выразил протест по поводу вылазок на советскую территорию, которые совершали польские регулярные воинские части. Он потребовал от Варшавы официального ответа и создания двусторонней комиссии. Два параллельных расследования, опиравшихся на показания крестьян и пограничников, пришли к противоположным выводам. Советский меморандум от 31 января возлагал ответственность на польскую армию и подробно перечислял причиненный ущерб. В ответной ноте 10 февраля Варшава полностью отрицала польское вмешательство, объясняя события 4–5 января 1925 года отдельными актами бандитизма
[439].
Всего несколько месяцев спустя, в июле 1925 года, новая серия пограничных инцидентов, произошедших в Ямполе, стала поводом для широкой антивоенной кампании и многочисленных дипломатических жестов в адрес Польши.
Советская версия событий сводилась к следующему. 28 июня к начальнику советской погранзаставы № 8, расположенной в районе Лепешовки, явились два польских офицера и стали добиваться немедленного освобождения задержанного накануне лейтенанта Мончинского. Заместитель начальника погранзаставы Бахлин ответил отказом, после чего польские части, согласно советской версии, «объявили войну» и открыли огонь. В нападении участвовали 2-й отряд 4-го пограничного батальона под командованием капитана Одчесняка, лейтенанта Охорика и подпоручика Озура (120 человек) и кавалерийский взвод 2-го эскадрона того же батальона под командованием капитана Михальского (20 человек). Советские пограничники были вынуждены отступить, после чего нападающие сожгли их казарму, захватили документы и оружие, включая пулемет. Во время перестрелки, продолжавшейся около получаса, Бахлин был ранен и избит. Два дня спустя, 1 июля, погранзастава № 8 подверглась новому получасовому обстрелу со стороны 40 польских пограничников, которые воспользовались этим, чтобы пересечь границу. 3 июля в 16:30 советский пограничник задержал по подозрению в шпионаже поручика Стефана Рондоманского, пытавшегося в гражданском платье пересечь границу. Речь шла о начальнике 2-го информационного бюро 1-й Виленской экспозитуры (отделения) 2-го отдела польского Генштаба. Польский пограничник, ставший свидетелем задержания, открыл огонь, что позволило группе из 7 человек пересечь границу. Во время перестрелки один из пограничников был тяжело ранен, но польским нарушителям пришлось покинуть советскую территорию
[440].
