Этническое происхождение и безопасность территории
Согласно сталинской логике, для которой жизни и судьбы индивидов не имели никакого значения, депортации 1935–1938 годов были не репрессиями, а обычными для любого государства мерами по обеспечению безопасности национальной территории.
В советских административных документах различие между репрессиями и принудительными переселениями опирается прежде всего на понятия трудового лагеря и административного перемещения. Образцом в данном случае выступало подписанное в апреле 1936 года постановление о переселении поляков и немцев. Они не теряли гражданских прав, но должны были в течение пяти лет оставаться в местах нового размещения в качестве трудпоселенцев без прикрепления к комендатуре НКВД. Переселенцы могли забрать с собой домашний скот и получить денежную компенсацию; однако размеры последней были ничтожными, если учитывать стоимость утраченного имущества, ужасные условия переезда, стоившего кому-то жизни, и вопиющее отсутствие инфраструктуры в местах поселения.
В 1936–1937 годах большинство переселяемых из пограничных зон лиц направлялись в Казахстан, в частности в Караганду, и реже в Узбекистан. Здесь возник настоящий melting-pot
[611]. В этих регионах были свободные земли и потребность в рабочих руках, ведь их коренное население, состоявшее из кочевников-скотоводов, понесло страшные потери в результате насильственного перехода к оседлой жизни, коллективизации и последовавшего в 1933 году голода. В скотоводческих колхозах на полях сахарной свеклы, табака и риса бок о бок оказывались выходцы с границ, расположенных на противоположных концах страны: немцы, поляки, корейцы. Но если формально их положение было не таким бесправным, как у раскулаченных крестьян и маргиналов, выселенных из городов в ходе паспортизации, то на местах власти не делали заметных различий между депортированными и трудпоселенцами. Ощущали ли они себя скорее жертвами репрессий или жили с сознанием первопроходцев, участвующих, пусть и не по своей воле, в освоении советской территории? Некоторые корейцы увидели в этом возможность создать в Казахстане корейскую автономию, в которой им было отказано на Дальнем Востоке в 1925 году. Другие пытались вернуться домой. Власти не были способны обеспечить прожиточный минимум тем, кого они переселяли на новые земли. Как мы видели, даже колхозники из числа красноармейцев, находившиеся в привилегированном положении, иногда отступали перед теми ужасными условиями, с которыми им приходилось сталкиваться.
Что касается пограничной зоны на Дальнем Востоке, «очищенной» от корейцев, то она в основном пустовала. Количество пограничников, которым достались оставленные корейцами дома, было увеличено до 3 тысяч. Отдельная Краснознаменная Дальневосточная армия, численность которой постоянно увеличивалась, превращала школы в казармы. Но специальный переселенческий отдел старался напрасно: когда-то такие ухоженные корейские земли оставались невозделанными. В 1938 году ожидалось прибытие 15,5 тысячи семей, из которых 7,5 тысячи должны были отправиться на Дальний Восток, а 8 тысяч – в Восточную Сибирь
[612]. Но за весь период с 1937 по 1939 год переехало всего 3,7 тысячи семей. Именно в этом контексте Валентина Хетагурова, комсомолка, в 17 лет поселившаяся на дальневосточной границе и вышедшая замуж за офицера, обратилась с призывом к советским девушкам. Она приглашала их приехать сюда, чтобы вместе строить и защищать советский Дальний Восток от японской Маньчжурии
[613]. Из 300 тысяч кандидаток было отобрано 25 тысяч девушек из России, Белоруссии и с Украины
[614]. Славянское по преимуществу заселение продолжилось во время войны, когда на Дальний Восток было эвакуировано 27 тысяч семей, из которых 17 тысяч остались там жить.
Не останавливаясь подробно на связях между этническими депортациями из пограничной полосы и национальными чистками периода Большого террора, затронувшими весь Советский Союз, отметим только, что пограничная зона сыграла роль лаборатории в прицельных репрессиях против национальных групп. В основе этой политики лежал не расистский проект, а расширение в предвоенный период критериев определения тех, кого сталинский режим считал «объективным врагом»
[615]. Мишенью стали в те годы национальные меньшинства, являвшиеся диаспорами. Страх перед пятой колонной подпитывался у Сталина опытом гражданской войны в Испании и характерной для всего советского руководства фобией шпионажа и терроризма
[616]. Поиски провинившейся нации превратились у Сталина в настоящий рефлекс. Об этом свидетельствует его реплика, адресованная 25 августа 1939 года И. И. Проскурову, начальнику Разведывательного управления Красной армии: «Есть постановление правительства не иметь на службе в разведке поляков, финнов, латышей, эстов, немцев и т. п. Кто рекомендовал вам этого финна, который по какой-то причине носит фамилию Ворошилова?»
[617] В результате этническая принадлежность, если она была связана с вражеской страной, постепенно заменяла критерий социального происхождения в качестве основного признака угрозы, исходящей от того или иного индивида. Речь идет о своего рода функциональной этничности. Жизнь в пограничной полосе, контакты с зарубежными консульствами, работа на военных и стратегических промышленных объектах – все это становилось отягчающими обстоятельствами в ситуации подозрительной близости. Чтобы попасть в группу риска, достаточно было длительного контакта с заграницей.
Теперь становится понятнее, почему к вернувшимся эмигрантам любой национальности относились не лучше, чем к представителям диаспор. Харбинцев, бывших работников КВЖД, в том числе русских и украинцев по национальности, постигла та же судьба, что и дальневосточных китайцев и корейцев. При создании запретной зоны на границе с Ираном и Афганистаном первыми депортации подлежали репатрианты. Их перемещали во внутренние области Туркмении, вдали от запретной зоны, а также от автомобильных и железных дорог, связывавших СССР с Ираном и Афганистаном
[618]. Их подозревали в том, что они были завербованы японской или германской разведкой в период жизни за границей.
