Подобные групповые приговоры характерны и для дальневосточной границы. В январе и феврале 1939 года Военный трибунал Тихоокеанского флота приговорил к расстрелу 8 нелегалов, Военный трибунал Забайкальского военного округа – 11
[706], Военные трибуналы 1-й и 2-й Дальневосточной армии – 21
[707]. Весной этот процесс продолжился.
В большинстве случаев в резюме обвинения в качестве доказательства вины упоминаются только бегство за границу или факт проникновения на территорию СССР. Иногда фигурирует кулацкое происхождение осужденного. В некоторых случаях обвинение более пространно и упоминает, в частности, контрабандистскую деятельность, принадлежность к эмигрантским кругам, членство в фашистской или контрреволюционной организации. Часто важную роль играл случай. Так повернулась судьба Матвея Борисовича Беркунского, который в апреле 1937 года дезертировал с советского судна во время стоянки в бельгийском порту, а затем продолжил службу на британских судах и попался в одесском порту в феврале 1938 года. Его приговорили к смертной казни 17 февраля 1939 года по обвинению в измене родине и работе на белую эмиграцию.
Разумеется, по сравнению с массовыми репрессиями эпохи Большого террора преследования в отношении нарушителей границ кажутся ограниченными. Это совсем небольшая часть всех обвинительных приговоров того периода, в которых упоминается шпионаж, поскольку большинство беженцев и иностранцев, уже давно живших в СССР, были осуждены за шпионаж еще в 1938 году.
Однако можно отметить интересный временной разрыв по сравнению с хронологией основной волны советских репрессий: пик этих приговоров пришелся на период относительного спокойствия, наступивший в конце 1938 – начале 1939 года после завершения Большого террора. На координатной сетке пространства – времени советского режима репрессии против нарушителей границ вписываются в пространство пограничной зоны и время накануне войны. При этом смертные приговоры в отношении нарушителей границы были в высшей степени показательными: они свидетельствовали о полном отказе от статуса «витрины». Пролетарии, украшавшие пограничные арки, вряд ли были довольны…
Дипломаты в затруднении: пересмотр соглашений о «малой границе»
Военно-полицейская озабоченность опасностью трансграничных связей заметно отразилась на двусторонних отношениях с соседними государствами. Дипломаты НКИД, в первую очередь нарком М. М. Литвинов и архитектор пограничных договоренностей Б. С. Стомоняков, оказались в затруднительном положении: они были зажаты в тиски между требованиями НКВД по пересмотру или даже расторжению существующих соглашений и дипломатической традицией уважения к букве договора, которая позволяла сохранить мир и признание других стран. На 1935–1938 годы – годы террора и ожидания войны – пришелся также период возобновления соглашений, подписанных в 1922–1923 годах
[708]. В контексте роста ксенофобских настроений истечение срока действия этих договоров подпитывало надежды всех защитников полицейской логики на их пересмотр или расторжение. Дипломаты, со своей стороны, старались по мере возможности сохранить видимость нормальной ситуации. Кто вышел победителем из схватки между военно-полицейскими интересами и международным правом?
Напряженность в отношениях между дипломатами и пограничниками не была новостью. Можно сказать, что она естественным образом проистекала из противостояния между целями международного права и задачами обеспечения территориальной безопасности. Уже первые советские положения об охране границ, разработанные в 1923 и 1927 годах, создавали проблемы для дипломатов. В 1926 году А. В. Сабанин, заведующий экономическо-правовым отделом НКИД, был обеспокоен тем, как примирить принцип открытого моря с правилами досмотра судов в территориальных водах Советского Союза и правом преследования иностранных судов в открытом море
[709]. При подготовке последующих положений об охране границ дипломаты всякий раз настаивали на том, чтобы запретить пограничникам применять оружие при задержании нарушителей, чтобы избежать дипломатических осложнений в случае стрельбы по чужой территории, ранения или убийства гражданина соседней страны.
Однако настоящие трудности для них начались с созданием запретной зоны и ужесточением законодательства, карающего за переход границы. Они сопровождались реформой визово-пропускного режима и пересмотром правил трансграничных перемещений в атмосфере болезненной подозрительности по отношению ко всем иностранцам.
Сражение за визы
Постановление от 17 сентября 1935 года предусматривало, что отныне выдача виз будет производиться в Москве по получении разрешения от НКВД. В результате этой реорганизации Наркоминдел потерял часть своих прерогатив. Желая дать понять, кто теперь хозяин, сотрудники Наркомата внутренних дел доходили до того, что отказывали поступавшим из НКИД и Наркомата внешней торговли просьбам разрешить остановку иностранцам, следовавшим транзитом. В качестве причины отказа неизменно называлась необходимость противодействовать иностранной разведке. В транзитных визах по тем же причинам автоматически отказывали выходцам из враждебных стран (Италии, Японии, Югославии, Болгарии, Венгрии, Албании), а также всем «социально подозрительным элементам» (офицерам, служителям культа, лицам, которым уже однажды отказывали в визе, иногда даже журналистам).
Посольства и консульства также лишались части прерогатив. Отныне их право выдавать местные визы было сведено к минимуму. Оно ограничивалось дипработниками и отдельными политическими деятелями
[710]. Пытаясь опротестовать это решение, М. М. Литвинов задавался вопросом о том, кто и зачем поднял этот вопрос в ЦК. 5 марта 1936 года он звонил Ежову и требовал объяснений. По его мнению, эта мера противоречила «международным правилам вежливости». Отказ быстро выдать визу иностранцу, занимающему видный пост, был нарушением существующих обычаев и воспринимался как оскорбление. Ежов заверил его, что эта мера затронет только просьбы о выдаче виз, поступающие от коммунистических партий, профсоюзов, обществ по культурному обмену и МОПР
[711].
