Но не пускал ли Сталин пыль в глаза ложными отсылками к царской политике? Сталин – бывший нарком по делам национальностей, непосредственный участник поражения России в Польше в 1920 году – не похож на хранителя традиций. Прагматизм не мешал ему строить проекты сколь утопичные, столь и кровавые. По мнению Амира Вайнера, радикальный пересмотр легитимности советской власти родился из успешного синтеза национального и революционного компонентов
[743]. Этот пересмотр произошел в ходе Великой Отечественной войны и накануне конфликта, в частности в момент присоединения Восточной Польши. В этой главе период 1939–1940 годов будет рассматриваться, таким образом, не как начало, а как завершение процесса, который был одновременно национал-революционным и ревизионистским. Гипотеза ревизионизма, то есть пересмотра территориальных условий мирных договоров, до сих пор редко рассматривалась применительно к советской истории, притом что для внешней политики Германии и Италии межвоенного периода ревизионизм считается доминантой. Разумеется, политика Гитлера была агрессивной с самого начала, тогда как Сталин долгое время придерживался оборонительной стратегии. Однако реваншизм, как это хорошо показали недавние работы, служил мощным топливом и для сталинского мотора
[744]. Но о каком реванше идет речь в 1939–1940 годах? О том, чтобы смыть позор Брест-Литовска или Рижского мирного договора? Выбрав в качестве горизонта широкую пограничную зону, можно нащупать элементы ответа на этот и другие вопросы. Подразумевала ли сверхполитизация фактора безопасности в политике Советского Союза агрессию вовне? Существовали ли сценарии тотального пересмотра границ?
[745]
Мы постараемся показать, как эволюционировала советская политика вмешательства в отношении пограничной зоны, которую СССР хотел сделать как можно более широкой и непроницаемой, и каковы были пропорции, в которых в территориальных захватах 1939–1940 годов сочетались, с одной стороны, реваншизм, а с другой – реализация того, что было начато в годы Гражданской войны.
Сценарии вмешательства
«Ах-ах», – написал Сталин красным карандашом на шифротелеграмме Литвинова, сообщавшего о ходе переговоров в Монтрё по поводу пересмотра конвенции о Проливах, подписанной в Лозанне в 1923 году
[746]. По утверждению Литвинова, он добился гарантий, что советские корабли никогда не получат отказа в проходе через черноморские проливы. Это вызвало усмешку у Сталина, не верившего в добрые намерения турецкого правительства
[747]. Турция требовала ремилитаризации проливов и права контроля над проходом военных судов с суммарным водоизмещением свыше 15 тысяч тонн. Сталин не был склонен видеть в этом стремление Турции утвердить свой суверенитет в отношениях с великими державами и гарантировать себе защиту в случае вражеской оккупации болгарских портов. Положиться в вопросе прохода советского флота на добрую волю Анкары казалось ему немыслимым. Литвинов же не понимал такой реакции: «Я не думаю, чтобы нам обязательно необходимо было когда-либо сразу в один день провести через проливы весь наш флот». Литвинов был так наивен? Или Сталин слишком недоверчив?
[748]
«Погранично-территориальный вопрос»
[749], как называли его советские дипломаты, стал ключевым в середине 1930-х годов из-за угрозы со стороны Японии и нацистской Германии; эта угроза не столько заменила страх перед британским империализмом, сколько добавилась к нему. На некоторых границах противостояние перешло в прямые столкновения, например в оккупированной японцами Маньчжурии. Но в большинстве случаев государства, расположенные по периметру Советского Союза, в попытках выжить и сохранить национальную независимость проводили политику нейтралитета или придерживались тактики балансирования. С точки зрения советского руководства, однако, это ничуть не уменьшало, а, напротив, даже усиливало ощущение угрозы на границах. В действительности Польша, Финляндия, Эстония, Латвия и Румыния на западе, Турция и Иран на юге никогда не воспринимались в качестве стран, способных проводить самостоятельную внешнюю политику. Если они не занимали просоветских позиций, то их территория рассматривалась в контексте подготовки к войне как плацдарм для размещения войск великих держав
[750]. При взгляде из Кремля карта Европы выглядела сжатой до минимума
[751]. Для Москвы нейтралитета просто не существовало. Это значило, что горизонт безопасности – как с военной, так и с полицейской точки зрения – простирался за границы государства. Кроме того, внешняя политика, особенно в отношениях со странами-лимитрофами, все больше и больше носила отпечаток личного влияния Сталина. Начиная с 1937 года, когда в Наркоминделе прошли массовые чистки, прерогативу принятия решений узурпировала группа партийных руководителей, что отразилось на выборе методов обеспечения высшей ценности – безопасности на границе. Каким образом и где именно Сталин и его дипломаты пытались осуществлять контроль за пределами СССР? Что скрывалось за уклончивой реакцией Москвы, когда речь заходила о демаркации границы? Как интерпретировать понятие косвенной агрессии, предложенное Молотовым за столом трехсторонних переговоров с участием Франции и Англии летом 1939 года?
