– Подпрапорщик, ко мне! Бегом!
Посмотрел вокруг, подпрапорщиков поблизости нет. Возможно, что обращение ко мне. Поворачиваюсь. Молоденький хорунжий. Лет двадцати. От горшка два вершка. Ростика максимум метр шестьдесят вместе с кепкой. Подошел к нему, козырнул, а он начал распинаться, почему я не встал во фрунт, чтобы приветствовать его, проходящего мимо меня, что он меня отправит на гауптвахту и сам лично сорвет с меня неположенные элементы офицерского мундира. Краем глаза заметил, что недалеко стоят три девицы и подхихикивают, другие обыватели стали останавливаться, чтобы посмотреть, кто там из блестящих павлинов верх возьмет.
Я так аккуратно сказал хорунжему, что я не подпрапорщик, а зауряд-прапорщик, находящийся на офицерской должности, и что я являюсь командиром роты в кадетском корпусе, а посему я не подчиняюсь ему и, если у него есть вопросы, он может их выяснить у директора кадетского корпуса. Получалось все как в стихотворении Твардовского о Ленине и печнике.
– Эй ты, кто там ходит лугом!
Кто велел топтать покос?! —
Да с плеча на всю округу
И поехал, и понес.
Разошелся.
А прохожий
Улыбнулся, кепку снял.
– Хорошо ругаться можешь! —
Только это и сказал.
Постоял еще немного,
Дескать, что ж, прости, отец,
Мол, пойду другой дорогой…
Тут бы делу и конец.
Но печник – душа живая, —
Знай меня, не лыком шит! —
Припугнуть еще желая:
– Как фамилия? – кричит.
Тот вздохнул, пожал плечами,
Лысый, ростом невелик.
– Ленин, – просто отвечает.
– Ленин! – Тут и сел старик.
Мои спокойные слова только разозлили хорунжего, и он просто начал беситься. В советские времена я бы ему просто махнул с левой – и все вопросы были бы решены, но в императорской армии наносить оскорбление офицеру было непозволительно. Поэтому я взял за его ухо и повел в сторону корпуса, благо он был недалеко. Завернув за угол металлической ограды, я дал хорошего пинка хорунжему и ушел в корпус.
Такой день был хороший, и нашелся идиот, который все испохабил.
На следующий день меня вызвали к директору корпуса.
– Что это, голубчик, – сказал генерал, – жалобы на вас сыплются со всех сторон. Вот, казаки на вас жалуются, хорунжего, заведующего буфетом в Офицерском собрании, оскорбили, – и он показал на сидевших за столом полковника и хорунжего с опухшим ухом.
– Да кто же его оскорблял? – удивился я. – Это он всех оскорблял и способствовал падению авторитета офицера российской императорской армии. Я его просто проводил до ограды кадетского корпуса, чтобы уйти от любопытных зевак, и затем сам ушел в корпус.
– А кто меня за ухо драл и еще пинка под зад отвесил? – заныл хорунжий. Это он, конечно, зря сделал.
– Ваше превосходительство, – сказал я, – я ему не отец, чтобы за уши драть и не старший товарищ, чтобы пинка под зад давать, но поведение его благородия господина хорунжего совершенно не соответствовало нормам взаимоотношений между военнослужащими. Если бы я его оскорбил, то у него на боку была шашка, с помощью которой он мог защитить свою поруганную честь. Если у него есть такое желание, то я могу предоставить ему такую возможность.
Генерал с полковником переглянулись и выслали меня и хорунжего из кабинета. Хорунжий глядел на меня таким волком, что готов был съесть меня вместе с сапогами.
Минут через десять полковник вышел из кабинета, козырнул мне, я образцово вскочил и щелкнул каблуками. Когда они надевали шашки, я видел, как полковник показал увесистый кулак хорунжему. У них порядки простые.
После их ухода я зашел в кабинет директора корпуса.
– Вы в рубашке родились, – сказал мне директор. – Если бы не газета, то я и не знаю, что бы мне пришлось делать. Ваши эполеты могли быть под вопросом. – Он показал мне на газету на столе.
Вездесущий корреспондент в красках расписал, как молоденький хорунжий налетел на известного поэта и офицера кадетского корпуса Туманова. Надоев выслушивать оскорбления, Туманов взял хорунжего за ухо и поставил его в угол около ограды кадетского корпуса.
Как я потом узнал, хорунжий из полка не ушел, но ему пришлось покинуть губернский центр и уехать служить в отдаленный улус Степного края. Возможно, что строевая служба в глуши сделает из него нормального человека.
Глава 41
Сдачу экзамена мы отмечали в ресторации «Иртыш». Мы – это я с Марфой Никаноровной, Иннокентий Петрович и Иванов-третий с супругами.
На столе уха из стерляди, копченая осетрина, бифштексы из говядины с жареными грибами, грузди соленые, шиповный отвар и на десерт кофе с пирожными. Мужчинам коньяк, дамам вино. Дамы разрешили мужчинам курить, и мы задымили после первого тоста за успешную сдачу экзамена.
– Кстати, – заметил Иннокентий Петрович, – через месяц Марфа Никаноровна сдает экзамен на получение квалификации младшего врача, так что экзамены идут один за другим. Давайте выпьем за успехи Марфы Никаноровны.
Мы с удовольствием выпили и закусили.
– Вы не собираетесь менять квартиру? – спросил меня Иванов-третий.
Все повернулись ко мне, потому что вопрос был не праздный. После получения офицерского звания для меня включался целый ряд ограничений. Будучи зауряд-прапорщиком, то есть старшим из сверхсрочных подпрапорщиков, мне не возбранялось снимать квартиру в районе проживания небогатых людей, а в офицерском состоянии в условиях большого города офицер должен иметь достойное жилье, пусть и скромное, но в престижном месте и в престижном здании, либо иметь свой частный дом.
Офицеру предоставлялось право иметь одну лошадь с экипажем, не облагаемые городским налогом. А лошадей сверх того – на общих основаниях с горожанами.
Офицеры не имели права принимать участие в торговых и промышленных товариществах и компаниях, а также в акционерных и частных кредитных учреждениях (банках). Даже если они были уволены в запас или отставку с правом ношения военного мундира. Запрещалось участвовать в чествованиях, носящих общественный характер, и брать в долг деньги у нижних чинов.
Офицер мог вступить только в пристойный брак, причем вопрос пристойности брака рассматривался командиром полка. Но во всех случаях считались непристойными браки с проститутками, актрисами, еврейками, женщинами скандальной известности, разведенными и эмансипированными женщинами, а также занимающимися литературной и журналистской деятельностью. И офицер мог вступать в брак при наличии реверса, то есть суммы, позволяющей ему достойно содержать свою семью.
