– Поверьте мне, старику, – сказал генерал Шмит, – революций бояться не надо. Наша армия подавит любое выступление. Офицеры всегда были и будут вне политики.
– Все правильно, ваше высокопревосходительство, – сказал я. – Армия может подавить любой бунт. Пугачевщина. Польское восстание. Восстание в Венгрии. Везде наша армия стяжала славу и оставила долгую память о себе. Но подавление революционных выступлений армией разлагает саму армию с самого низа и до самого верха. Чем кровавее подавление выступлений, тем яростнее будет сопротивление, и тогда возникнет гражданская война, которая так перевернет нашу страну, что проигравшие будут сидеть бывшими в иностранных кафе и размышлять о том, как нужно было сделать, чтобы избежать всего этого. Мы сделали первый шаг и остановились. А это значит, что изменений никаких нет, все как было, так и останется, и сбудется все, что записано для нас в Книге судеб.
– Где же эта книга находится? – спросил генерал Медведев.
– Там, у Всевышнего, – сказал я и для понятности поднял указательный вверх.
Я специально упомянул Книгу судеб и то, что все изменения перечеркнуты и все остается, как есть. Доклад полковника Скульдицкого об этом будет передан телеграфом в Корпус жандармов, а от командира корпуса телеграмма попадет на стол Столыпину. Нет пророков в своем отечестве, так пусть пророчество услышат от другой стороны. В России всегда так было. Чтобы наше изобретение приняли, нужно его переправить за границу, там на него поставят заграничное клеймо, и тогда оно пойдет в России.
И тут нас пригласили к столу.
За столом старики рассказывали веселые истории об их службе молодыми офицерами. Генерал Шмит рассказывал о службе в гвардии, когда он в чине генерал-майора командовал Кирасирским Его Величества лейб-гвардии полком. Я успел поздравить полковника Скульдицкого с получением чина полковника и поинтересовался, не собирается ли он перебираться в столицу. И от него я услышал, что ему вполне нравятся губернские масштабы, типа лучше быть первым парнем на деревне, чем в городе одним из многих тысяч.
Третьего числа мы выехали из Энска и седьмого января утром прибыли на Казанский вокзал в Москве. Оглядев привокзальную Москву, я нашел ее не очень-то и хорошей. В мое время Москва все равно лучше.
Восьмого числа утром мы прибыли в Петербург. На вокзале меня встретил полковой писарь Терентьев.
– Ваше высокоблагородие, – доложил он, – третий день встречаю поезда из Москвы, чтобы предупредить, что вас все разыскивают. Господин премьер-министр мечет громы и молнии, бумаг для рассмотрения принесли пять папок.
– Спасибо, Христофор Иванович, – сказал я. – Возвращайтесь в министерство, доложите ротмистру Сенцову, что я завтра буду в присутствии. А сейчас мне нужно отдохнуть и привести себя в порядок.
Около дома, где мы проживали, нас встретили Сив-ковы, отец и сын. Как изменились люди с изменением их служебного положения. Ни дать ни взять, а солидные господа, то ли сотрудники банка, то ли служители солидной конторы.
– Ваше высокоблагородие, – доложил Сивков-старший, – все силы брошены на ваши розыски. Сам господин Столыпин приказал срочно вас доставить к нему, как только вы появитесь.
– Доложите, братцы, что видели меня в добром здравии и прямо с дороги, – сказал я. – Завтра утром я буду в присутствии. С Новым годом вас.
– Неужели сейчас не поедешь в министерство? – спросила Марфа Никаноровна.
– Несколько месяцев никому до меня не было никакого дела, – сказал я, – а тут всполошились. Ждали четыре месяца, подождут и один день. Давай сготовим что-нибудь на обед.
Телефон я отключил перед отъездом, и он молчаливо стоял на моем столе.
Во время ужина я думал о том, что произошло, и как сделать так, чтобы власть не свернула с выбранного пути, раз судьба предоставила мне такую возможность подправлять движение такой огромной машины, как Российская империя. Единственный путь – напоминать августейшей чете о пределах их жизненного пути и в их лице пресечении романовской монархии раз и навсегда без всякого парламентаризма диктатурой пролетариата и крестьянства. Другого пути нет. Если они будут упорствовать, то мне нужно уйти в армию и заниматься воспитанием молодых солдат так, чтобы они не легли в первом же бою, а постарались дожить до конца войны. До начала войны осталось всего ничего. Два года. Для истории это как миг, который никто и не заметит.
Ночью я спал хорошо на кровати, стоящей на твердом основании, и меня не потряхивало на стыках, не скидывало с дивана на стрелках, в стакане не звякала чайная ложка, а стакан упрямо не сползал к краю вагонного столика. Не пахло горелым углем, угольная пыль не залезала во всевозможные щели и не поскрипывала на зубах.
Утром я хотел проснуться пораньше, но Марфа Никаноровна меня опередила и уже готовила завтрак на кухне.
– Что снилось, засоня? – спросила она.
– Мне все снилось, что я еду в поезде и сплю в вагоне, – сказал я.
– Ты знаешь, – удивилась жена, – мне снилось то же самое.
По утрам мне особенно не нравилось утреннее бритье. Лезвия «Жиллет» были не такими острыми, как в мое время, и поэтому довольно чувствительно драли щетину. Я брился холодной водой с мылом, и это спасало меня от раздражения кожи. Американцы, такая развитая нация, а не могут заточить лезвия так, чтобы ими можно бриться не менее недели.
Я уже заканчивал завтрак, когда в дверь позвонили. Я открыл дверь и увидел водителя премьера подпоручика Сотникова.
– Господин капитан, – доложил он. – Премьер послал за вами авто и просил очень срочно прибыть к нему.
– Чай будете, подпоручик? – спросил я. – Если не будете, то подождите в машине, я сейчас спущусь вниз.
Похоже, что я накалил обстановку, но не до предела. Если бы было до предела, то у дверей моей комнаты стоял бы не подпоручик Сотников, а действительный тайный советник, председатель Совета министров Российской империи Петр Аркадьевич Столыпин.
Поцеловав Марфу Никаноровну, я спустился вниз и на авто поехал в министерство внутренних дел.
Сначала я зашел в свой кабинет. Разделся, оставил шашку. Полковой писарь Терентьев доложил, что уже раза три справлялись, прибыл я или нет.
– Если позвонят еще раз, то доложи, что я уже прибыл и направился в кабинет премьер-министра, – дал я наставление своему порученцу.
В приемной я тепло приветствовал ротмистра Сенцова, который сообщил, что хозяин пришел рано утром и буйствует в кабинете, потому как меня не могут найти, а нужно ехать на высочайший прием.
Как ни в чем не бывало я зашел в кабинет и доложил, что по вашему приказанию прибыл.
– Где вы бродите, господин капитан? – напустился на меня Столыпин. – Или у вас работы нет?
– Да уже четыре месяца работы нет, – доложил я, – но я нахожу для себя занятия, и все эти занятия проходят с пользой для общего дела.
