— Именно так.
— Черт! — королева бросила пацана и горохом ссыпалась по лестнице. Мы втроем последовали за ней.
Оказавшись на улице, мы завертели головами, но наша атаманша, бросив: «Сюда!», уже встала на курс.
— Ты уверена? — засомневался Митрич.
— Дебилы, вы что, до сих пор карту не раскрывали?
— А чо ты сразу обзываешься, кто же знал?
Но Сергеевна опять заморозилась, и ответом его не удостоила.
Я поднял голову — у окна стоял Анатолий Михайлович и, улыбаясь, наблюдал за нами.
***
Через пятнадцать минут я в очередной раз сидел на дороге, восстанавливая выносливость, и в очередной же раз взывал к разуму.
— Слушайте, ну это уже просто смешно! Ну вот объясните мне — зачем пропадать всем, если можно откупиться одним человеком?
— Заткнись и не трать энергию! — грубил в ответ Митрич.
— Да пошел ты! Не, ну правда, ну что вы как дети? Вы меня что, в плену у фашистов бросаете? Ну найдут меня, ну выключат — что я, помру без этой игрушки? Семьдесят три года жил и ничего, не похудел даже. Ну глупо же просто. Будете мне по вечерам сказки рассказывать о своем житье-бытье.
— Закрой рот! Русские своих не бросают!
— Сам заткнись, брат-два доморощенный. Свет, ну хоть ты им объясни — даже если вы втроем выйдете до срока, все равно мы его этим умоем!
— Мить, прекрати, — отозвалась Светлана. — Сто раз уже говорили. Ему именно это и надо — чтобы мы тебя бросили. Рациональное, мать его, поведение.
— «Бросили…» — проворчал я, внутренне признавая ее правоту. — Вы меня еще и не поднимали.
— Дайте я его пну? — мрачно потребовала гражданка Динкилякер.
— А это идея! — заорал Митрич. — Не, не пинай! Давай его поднимем! Не, правда, давайте его вдвоем потащим, пока он восстанавливается. Минут пять пронесем, а больше и не надо. Блин, ну что вы тупите, на НВП
[54] что ли переноску раненых не изучали? Семеновна, иди сюда! Санитаркой будешь. Руки крест-накрест!
— Отработала я свое санитаркой, — ворчала Семеновна, но послушно следовала командам.
Вскоре я, как падишах, восседал на скрещенных руках, а с боков ко мне нежно прильнули отдувающиеся немка с военным. Хоть сейчас на плакат с пропагандой бисексуализма, тьфу!
— Ну что, восстанавливается? — интересовался пыхтящий Митрич.
— Все, опускай, я зеленый уже.
И мы скорым шагом двинулись дальше.
— Сергеевна, как мы там по таймеру? Сильно выбиваемся? — поинтересовался неугомонный Митрич. Угодив на импровизированный марш-бросок, он почувствовал себя в родной стихии и всех доставал.
— А уже все, ребята, — криво и жалобно улыбнулась Света. — Уже приехали. Я подсчитала — не успеваем. Даже если Митю сейчас бросим, нас все равно в полукилометре от границы примут.
И тут я в первый раз увидел плачущую Снежную Королеву.
— Это все я… — всхлипывала она. — Из-за меня это все. Прав он, во всем прав — всю жизнь я людей подставляю! Самых лучших, тех, кто мне поверил! И все из-за гонора своего проклятого. Я как чума заразная, как болезнь! Ну вот зачем я на обострение пошла, ради чего? Похвастаться «дыркой» вскрытой сучке захотелось, вообразила из себя…
И она тихонько завыла, но тут же осеклась, перестала всхлипывать и часто заморгала, загоняя слезы обратно.
— Это все омоложение это проклятое, — тихо сказала она. — Купилась, вообразила себе невесть что, крылья расправила. А вот и кончилось все. Быстро.
Мы молчали, не зная, что делать. Лишь Семеновна приобняла подругу и гладила ее по голове, как маленькую девочку.
— А ну разговорчики в строю! — заорал вдруг Митрич. — Чо стоим, воины?! Вперед, шагом марш, команды «разойдись» не было! Вперед, вперед, вон Митя уже зеленый!
— Зачем? — по-прежнему тихо спросила Света.
— Инструктаж будет на ходу!
Пожав плечами, я двинулся вперед, за мной — все остальные.
Митрич, помолчав минутку, наконец заговорил:
— Я, конечно, так красиво, как Светка, излагать не могу, но вот что я вам скажу: если меня чему армия и научила, так это тому, что сдаваться нельзя. Вообще. Никогда. Если ты сел и крылья сложил — ты двухсотый. Без вариантов. А будешь барахтаться — может, и вывезет кривая.
— Ну какой смысл идти, Сережа? — упиралась плакса. — Ну примут нас не здесь, а в километре от границы — в чем разница?
— Кстати, — влезла в разговор Семеновна, — а почему за нами не следит? Я думала, с нами пару стражников отправят, чтобы повязать, как время выйдет.
— А смысл, Нина? — устало ответила Сергеевна. — Выход из локации через ущелье, там пост, его не обойдешь. Они нас, опоздавших, и возьмут под белы рученьки.
— В чем смысл, говоришь? — вернулся к теме тугодум Митрич. — Ну смотри: жизнь есть жизнь, конечно, и с чудесами в ней не густо, сами знаете, не дети. Но если полная жопа накрыла и шансов нет — можно сдаться, а можно дергаться. Вот если сдаться — то накроет сто процентов, без вариантов. А если дергаться, то хоть какой-нибудь один сраный процент, да появляется. И иногда он срабатывает, это все армейские знают. Раз в год и палка стреляет. Поэтому ты права, а не он. По жизни права — всегда до конца идти надо, я это еще лейтехой зеленым понял, когда меня на стройбат к судимым кинули. Я поэтому с тобой и иду, а не за твои красивые глазки. Зареванные.
— В кои-то веки наш Сапог что-то умное сказал, — встряла немка. — Все правда, Светка. Почему врачи на операции пациентов не бросают никогда, даже если все уже давно ясно? Именно поэтому — всяко может случиться. Чего только в жизни не бывает. Поверь, я в своей больничке таких чудес насмотрелась…
Сергеевна наконец улыбнулась:
— Ага, прискачет Красная армия, и спасет мальчиша-кибальчиша. Вы как дети прямо, такие большие, а в сказки верите. Ладно, пошли, что стоять, раз уж решили дергаться.
Мы шли, минуты текли, но ничего не происходило. Начал накрапывать мелкий дождик, и на душе становилось все тоскливее. Минутное воодушевление прошло и досада на то, как ловко и унизительно быстро отыгрался банкир, вновь разъедала душу. Мы месили грязь в тягостном молчании, даже Митрич замолк, нахохлился и скрючился — почти как в жизни.
— Стойте! — велел я, и уселся прямо в лужу. — Передохнем, я сейчас красный буду.
Отдыхали тоже в молчании. Вдруг Митрич вскинул голову и гаркнул:
— Скачет!
— Красная армия? — ехидно поинтересовалась Семеновна.
— Да нет, лошадь скачет! Не слышите что ли?
