— Да, Мидон, ты у меня выиграл. Но я хочу знать сколько!
— Четыре плюс два будет шесть. Валенки! Хе-хе-хе…
Шесть ударов по черепу.
— Мидон, а что такое валенки?
— А пес его знает! Хе-хе-хе… На политзанятиях говорили часть древнего латного доспеха…
Я повернулся к Свете и одними губами произнес:
— Они так до утра прокачиваться могут.
— Что ты предлагаешь? Пожаловаться в администрацию, что нам мобы спать мешают, шумят после одиннадцати?
Я пожал плечами и посмотрел на игроков. Мидон, сидя на своем щите, азартно гремел костями в каске. Цитамол же, судя по всему, солдатом был хреновым, потому что оружие свое побросал на берегу как попало и следить за ним явно не собирался.
Повинуясь внезапному порыву, я выскочил из-за камней и со всех ног кинулся к берегу. Ошалевшие скелеты еще только поднимались на ноги, когда меч Цитамола, рыбкой блеснув в воздухе, ушел в воду практически без брызг. Как чемпион мира по прыжкам в воду. Со щитом так красиво не получилось. Упав, он запрыгал по воде, как в древней детской игре «блинчики». «А хорошо закинул, далеко. Даже если полезут задолбаются нырять» — успел подумать я, прежде чем подбежавший Мидон ударом меча отправил меня на перерождение.
Возрождаться смысла не было, пока не утихнет устроенный мною шухер, поэтому я вылез из капсулы и, шаркая, отправился ставить чайник. Девчонки уже давно оборудовали в «игровой» нечто вроде кухонного уголка, где мы все перекусывали, когда не было желания тащиться в столовую. Алевтина сперва воспротивилась «разведению тараканов», но потом, убежденная нашими аргументами, все-таки дала добро. Более того, она даже распорядилась, чтобы нам туда приносили обед, что для меня, с моими ногами, было просто царским подарком.
Я уже съел йогурт и допивал чай, когда за занавеской послышался звук поднимающейся крышки капсулы, а потом раздался светин голос:
— Иди уже оживай, ушли они.
— Сильно гневаться изволили? — прихлебывая, поинтересовался я.
— Не то слово. Видел бы ты, как Цитамол твою тушку сапогами топтал. Говорю же, иди возрождаться, больно уж вид у тебя неэстетичный. Как зомбак из фильма ужасов.
— Да иду, иду…
Я, кряхтя, вылез из-за стола, и пошаркал к капсуле. Разговор продолжился уже на берегу.
— Оружие-то выловили?
— Не, не полезли. Они, по-моему, воды боятся, как мы огня. Ругались сильно, потом ушли. Цитамол чуть не плакал. Что это ты решил геройствовать и зверушку обижать?
— Да задолбала эта зверушка. Сколько дней уже из-за нее толком не высыпаемся. Может, его теперь на губу посадят, или в дисбат какой сдадут за утрату выданного казенного оружия.
— А ты страшный человек, Мить, — захихикала Света, — ради того, чтобы поспать сладенько, можно сказать, жизнь человеку сломал. Пойдет он сейчас на зону, и покатится по наклонной плоскости. Начнет бабушек через дорогу переводить и прочие пределы нравственного падения окружающей нечисти демонстрировать. Не жалко?
— Как говорилось в фильме нашей с тобой молодости, «не мы такие, жизнь такая»
[122]. У моего любимого поэта про это есть хорошее четверостишие:
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
[123]
— Заболоцкий крут, кто спорит, — Светлана козырнула неожиданной компетентностью, — у него вообще с жутью все хорошо:
Ведьма, сев на треугольник,
Превращается в дымок.
С лешачихами покойник
Стройно пляшет кекуок.
Вслед за ними бледным хором
Ловят Муху колдуны,
И стоит над косогором
Неподвижный лик луны…
[124]
Мы сидели рядом на берегу, практически касаясь плечами. Дочитав, Светлана подтянула колени к подбородку, обняла их руками, и с неожиданной грустью произнесла:
— А здесь нет луны. Плохо, да? Представляешь сейчас бы луна над озером и лунная дорожка.
— Да здесь ничего нет, Света. Это морок, наваждение.
— Прекрати! — она дернула плечом.
— Ну пусть сказка. Иллюзия. Как хочешь назови. Помнишь, там дальше:
Кандидат былых столетий,
Полководец новых лет,
Разум мой! Уродцы эти —
Только вымысел и бред.
Только вымысел, мечтанье,
Сонной мысли колыханье,
Безутешное страданье, —
То, чего на свете нет.
[125]
— Конечно, помню, — вздохнула она. — Как же вы, мужики, все-таки достаете иногда со своей рациональностью. Вот оно надо тебе сейчас за правду-матку бороться? Такая ночь чудесная.
— Свет, а это я не тебе, это я себе настроение сбиваю и с небес на землю сдергиваю, — меня вдруг пробило на откровенность. — Боюсь я подарка этого нежданного. Вы, конечно, вольны думать как хотите, но мне почему-то кажется, что, если я перестану себя осаживать и поверю в эту сказку, все это очень плохо кончится. Слишком уж хорошо здесь. Молодость, ощущение здоровья, собственной пользы, азарт, борьба… Женщины красивые рядом, в конце концов.
Боюсь я. Подсознательно боюсь. Если я что-то и понял в жизни, так это то, что за все платить надо. Приму я эту сказку, расслаблюсь, а мне тут же сапогом под дых н-н-на!!! И счет под нос, мол, оплатите и распишитесь. Все-таки битое мы поколение, битое… Тот грандиозный коллапс, что мы в молодости пережили, на всю жизнь нам прививку организовал. Мы теперь всегда настороже, всегда ушки на макушке…
— Все верно, — Света вдруг положила голову мне на плечо. — Мы колючие. Почти все колючие и в панцирях. Поколение броненосцев. Я думаю, ты понимаешь, сколько мне в жизни этих сапогов под дых досталось. Вот только нельзя все время в панцирь прятаться. Нельзя, потому что иначе вся жизнь так и пройдет в обороне. Тебе оно надо, всю жизнь на войне? Make love, not war
[126]. Надо все-таки иногда плюнуть, поверить, раствориться в счастье и будь что будет… Хоть день, да мой…
