— Это он правильно, — согласился помрачневший Митрич. — В армии главное, не чтобы солдат пользу приносил, а чтобы он задолбался. Иначе от безделья у солдата мысли разводятся, а это опасно! Ох-хо-хо… То есть никак нам в данж по-другому не попасть?
— Никак, Сереж, — вздохнула Светлана. — Без разрешения хозяина участка никак.
— А что вы паритесь? Нормальные условия нам предложили! — вдруг влез в разговор Андрюшка. — По-моему, все справедливо. Поупираемся сейчас, через три недели в данж попадем. Кинуть Барсук вряд ли кинет, не похож он на кидалу. Нормально! Сейчас еще Цита прокачаем и нормально всех ПК-шить будем. Не, ну реально, партизанить это же прикольно. Фан, движуха, все дела. Лут опять же. Романтика, блин! Всяко лучше, чем тупо гриндить
[142].
И тут мрачный Митрич неожиданно взорвался:
— Рот закрой, сопляк, когда старшие говорят! Романтика ему, блин! Ты ту романтику нюхал когда-нибудь, обалдуй малолетний? Ты вообще знаешь, что такое партизанская война? Это когда на тебя охотятся все, загоняют как дикого зверя. Забудь о гостинице, забудь о кроватках. Мы бомжевать будем! Все время в бегах, все время настороже! Спишь вполглаза, где-нибудь в лесу в листья зарывшись, и каждый день на новом месте. А сам ты бьешь только в спину и каждый день придумываешь новые подлости. Потому что в честном бою никаких шансов у тебя нет. И все тебя боятся и ненавидят. И враги, и местные гражданские. Потому что ты всем жить мешаешь, всем поперек горла встаешь. И ладно мы, мужики, но девчонкам нашим так же придется по лесам скрываться. И тут меня битого, опытного мужика такая тоска берет, как представлю, что опять надо к такой жизни возвращаться. А ты «фан, движуха»! Молоко еще на губах не обсохло, жизни не видел, а туда же советы давать!
Андрюшка пошел пятнами. Он открыл было рот, но так и не нашел, что сказать, и от этого покраснел еще больше. Наконец, он рявкнул:
— Да пошли вы!
И выскочил из гостиницы, хлопнув дверью.
Прода 19
На следующий день Андрюшка в игре не появился. Бабки весь день безостановочно пилили Митрича. Тот же, понимая, что виноват, даже не отбрехивался. Чтобы ему не выели мозг окончательно, он после обеда куда-то удрал, взяв с собой только верного Тортика. А мы весь день бродили по лесам вчетвером: я, старушки и охраняющий нас Цитамол.
— Вот ведь говнюк какой! — никак не могла успокоиться Семеновна. — Напакостила кирза и смылась. Вот все вы, мужики, такие — как накосячить, так вы первые, а как ответ держать вас тут же митькой звали.
Старушка закончила потрошить зарубленную Цитамолом лису. От скелета на охоте была большая польза, которая, правда, могла обернуться и большими проблемами. На «нечистую силу», как обзывала его Семеновна, агрились все, даже зайцы. Поэтому выслеживать никого не приходилось, главным было не собрать «паровоз».
— И здесь пусто! — раздраженно резюмировала хилерша-потрошительница, отправив шкурку и мясо в сумку. — Что за жизнь пошла? Жилья своего нет, денег нет, лута нет, ладу в семье и то нет! Ну вот кто этого сапога за язык тянул? Ну что он, не понимает, что ли, что Андрюшка еще подросток практически? Ну разве ж можно в таком возрасте так человека унижать?
— Человека ни в каком возрасте нельзя унижать, — поддержала тему травница, сортировавшая очередную набранную охапку, — а Митрич просто привык в своей армии на людей орать да так и не поймет, что давно уже не в казарме. А нынешние дети совсем не то, что мы в их возрасте были. Они в своей жизни ни ремня, ни даже угла обычно не видели. Андрюшка вон, единственный ребенок. Как я понимаю, ему всю жизнь в рот заглядывали: «Андрюшенька то, Андрюшенька се…». А потом жизнь ключом по голове настучала, объяснила, что он не милый, не дорогой, не любимый и не единственный
[143]. Сколько подростков на этом ломается? Вспомни, каким он был, когда мы познакомились!
— И не говори, подруга! — охотно откликнулась Семеновна. — Только-только он с нами отошел немного, только-только улыбаться начал, все успокоилось и вдруг БАЦ! Вот такое услышать. И от кого. От лучшего своего друга, от учителя можно сказать! Ну как так можно?! Нет, Светка, давай сворачиваться, не играется мне сегодня. Половина седьмого уже, хватит, наработались на сегодня. И вояке этому пиши пусть вылазит уже из игрушки. И в Молоди тащиться нечего, только зря время терять. Здесь распадок укромный, до завтра здесь тела поваляются, никто и не найдет. Все, выходим, Андрюшке звонить будем. Что-то неспокойно у меня на душе.
— Хорошо, — кивнула Светлана, которая уже набивала текст, судя по всему писала Митричу. Не отрываясь от этого занятия, она обратилась ко мне: — Мить, поставь своего скелета на охрану, все спокойнее будет.
— Хорошо.
Я подошел к Цитамолу. Скелет преданно смотрел мне в глаза, улыбаясь во все зубы. Цитамол был единственным из нашей компании, кто пребывал не просто в хорошем, а в прекрасном настроении. Скелет был создан для войны, а воинам нет ничего хуже, чем сидеть без дела и не иметь возможности проверить свое умение побеждать. Выход из подземелья, где годами ничего не происходило, и последовавшая за этим прокачка, сопровождавшаяся многочисленными победами над разнообразной лесной скотиной, сделали его самым счастливым скелетом в мире. А мбвана, предоставивший ему эту возможность, превратился для него в нечто вроде полубога.
— Цит, мы выходим. Присмотри, пожалуйста, за телами. Плащ только не снимай, здесь до деревни недалеко, мало ли кто забредет. Завтра мы вернемся как обычно. Спокойной ночи. Не забывай считать.
— Мбвана не волнуйся, Цит все сделать. Если кто придет, Цит его победить.
— Нет-нет-нет! Сколько раз тебе говорить: если появляются чужие ты прячешься. В бой вступаешь, только если они заметят тебя или наши тела, и попытаются сделать что-то нехорошее. Понял?
— Понял. Спокойной ночи, мбвана.
***
Через пятнадцать минут мы, все вчетвером, уже сидели на нашей «кухоньке».
— Жвони, сапог! — с угрозой повторила Семеновна, традиционно облаченная в засаленный халат.
— Да звонил я! — оглушительно рявкнул Митрич, запихивая в ухо слуховой аппарат. Весь день звонил, толком не работал. Что я не понимаю, что ли? Не берет он трубку, скидывает звонки! Не берет!
И он развел руками.
— Хорошо, — ответила невозмутимая Светлана, сидевшая с идеально прямой спиной, и раскрыла свою сумочку, которую так и хотелось назвать старорежимным словом «ридикюль»
[144]. Не глядя, что-то перебирала внутри. Она традиционно представляла полный контраст подруге — строгое шерстяное платье с кружевными воротничком и манжетами, седые волосы собраны в аккуратную прическу. Вот как она умудряется не растрепать волосы в капсуле?
