* * *
Семеновна с Ольгой и впрямь шептались всю дорогу, причем милое личико Ольги сначала было злобным, потом непреклонным, потом озадаченным, потом расстроенным, а потом мы пришли.
— Привет, служивые! — с ходу направился к стражникам Тарасик. — Чомпе по заданию старосты уже убыл?
— Да уж полчаса как убыл, — кивнул один из стражников, чье лицо мне показалось знакомым. — А вы что приперлись? Опять голову принесли?
— Да не, мы по делу, — отозвался Тарасик. — Взяли подряд на зачистку подвалов ваших от крыс (он вытащил из рюкзака и продемонстрировал стражнику старостин ключ), но нас маловато осталось, сейчас к нам подкрепление должно прибыть. Вот и пришли проконтролировать, чтобы вы их случайно на лангет не пустили.
— Какой еще лангет
[83]? — оскорбился стражник. — Мы тебе кто — демоны-людоеды, что ли?
Семеновна злобно наступила Тарасу на ногу, и милейше улыбнулась стражнику.
— Да господь с тобой, служивый! Ты его не слушай, он у нас дураковатый. А если дураковатый становится при ключе, сам знаешь, его дураковатость сразу же вдвое увеличивается.
— Это точно! — хохотнул стражник, — Вон хоть нашего интенданта взять. Дурень-дурнем, язык узлом завяжешь, пока объяснишь ему, что тебе со склада требуется. Но зато при ключе. Уж так он этот ключ любит, что, по-моему, и в сортире с ним не расстается. Сидит и любуется.
Стражник заливисто заржал, и, успокоившись, предложил:
— Ладно, садитесь вон там, в теньке. Портал оттуда как на ладони, если вдруг ваши полезут, сразу кричите.
Кивнув, мы отправились в тенек. Тенек — это правильно, время перевалило за полдень и жара становилась совершенно непереносимой. Не спасал даже ветерок — было полное ощущение, что сидишь под струей мощного промышленного фена.
Семеновна быстро отбила Митричу сообщение «Скачите, лошади, скачите!
[84]» и села в тени, отдуваясь:
— Ну и жара… Как эти маугли здесь живут? Здесь можно яйца в пыли придорожной запекать.
— Вот ты заладила со своими маугли… — отозвался я. — Ты у Киплинга что ли, ничего, кроме «Книги джунглей» не читала?
— А как их еще называть? — отмахнулась Семеновна. — Маугли — они маугли и есть. Можешь считать меня расисткой, если что.
— Да ладно тебе. Киплинг сам индусов еще хлеще называл.
— Например? — искренне заинтересовалась Семеновна.
— Например, «наполовину демонами, наполовину детьми». В своем знаменитом неполиткорректном стихотворении «Бремя белых». У нас обычно первую строфу переводят как:
Неси это гордое Бремя —
Родных сыновей пошли
На службу тебе подвластным
Народам на край земли —
На каторгу ради угрюмых
Мятущихся дикарей,
Наполовину бесов,
Хотя у Киплинга черным по белому было «half-devil and half-child».
Внезапно заинтересовался даже Тарасик:
— Фига себе он расист, оказывается. Сейчас там за такое сразу — белый билет и «стоп-лист» во все средства массовой информации. Хотя, справедливости ради, сказано очень точно. Уж я-то на них насмотрелся, они и в самом деле во многом как дети. При всей их хитрости и уме — так же, как дети, хвастаться обожают, так же на «слабо» ведутся с полпинка… Да там вообще весь набор младших классов.
— Ну, «стоп-лист» не «стоп-лист», — ответил я, — а с Киплингом англичане уже много лет и впрямь не знают, что делать. С одной стороны — расист, империалист и жутко неполиткорректный тип. Поэтому без особой надобности стараются о нем не вспоминать, ограничившись сравнительно невинными «Книгой джунглей» и знаменитой балладой «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись». С другой стороны…
— Эй, демоны!!! — вдруг крикнул стражник. — Это не ваши лезут?
Судя по крикам «Ничего страшного, работаем четко, как на тренировке!» и «Что ты замер, баран, танкуй, танкуй, агро набирай!» — это были не наши. Но я, как и все остальные, на всякий случай вгляделся в лица рискнувших пришельцев.
— Не, это не наши!!! — вдруг заорал Петька. — Рубите их в капусту, дяденька, выносите к чертям собачьим!
И, снова присев на корточки, пояснил нам:
— Это Малиновский с дружками. Он меня в девятом классе «жиртрестом» обозвал. Так что там «с другой стороны», Дмитрий Валентинович? Очень интересно, вы же знаете, я читать люблю.
Я только горловой покачал. Ольга с Семеновной хихикали, Тарасик традиционно был невозмутим. O sancta simplicitas!
[86] Но я продолжил свою речь, не комментируя петькино поведение.
— С другой стороны, Киплинг, как к нему не относись, один из лучших английских поэтов, и совершенно точно — самый великий певец великой Британской империи. Той самой, над которой никогда не заходило солнце. Никто лучше его не воспел Империю и уже не воспоет. Поэтому, сколько я знаю, пусть не афишируя — британцы его и читают, и помнят. Как может англичанин, например, позабыть эти строки?
Наше море кормили мы тысячи лет
И поныне кормим собой,
Хоть любая волна давно солона
И солон морской прибой:
Кровь англичан пьет океан
Веками — и все не сыт.
Если жизнью надо платить за власть —
Господи, счет покрыт!
Поднимает здесь любой прилив
Доски умерших кораблей,
Оставляет здесь любой отлив
Мертвецов на сырой земле —
Выплывают они на прибрежный песок
Из глухих пропастей дна.
Если жизнью надо платить за власть —
Господи, жизнью платить за власть! —
Мы заплатили сполна!
Нам кормить наше море тысячи лет
И в грядущем, как в старину.
Нам, давным-давно пошедшим на дно,
Или вам, идущим ко дну, —
Всем лежать средь снастей своих кораблей,
Средь останков своих бригантин.
Если жизнью надо платить за власть —
Господи, жизнью платить за власть,
Господи, собственной жизнью за власть! —
Каждый из нас властелин!
[87]
Едва я дочитал, повисла пауза. Потом Тарасик тряхнул головой, словно стряхивая наваждение, и сказал с восхищением:
