Но потом одна точка выстрелила в другую.
— Нет! — воскликнули Нико, но не успело еще это слово сорваться с губ, как все было кончено. Свет — потом отсутствие света. Бескровно, бесстрастно.
Нико пытались вспомнить, как дышать, но грудь сперло, язык не слушался. Пытались закричать, но голос умер. Они глупо осознали, что таращится в место на мониторе, где находилась точка Экрема — ждет, когда она загорится вновь. Это просто ошибка, сбой программы. Трюк Асалы для очередной ее гениальной стратегии. Корабль отца поврежден, да, но все еще там, на месте. Они же теперь сражаются вместе. Они на одной стороне. Зачем Асале надо было его… его… Нет. Нет, огонек Экрема еще вернется. Экрем вернется и скажет Нико, как ему жаль, как жаль, он все исправит, подует и все пройдет.
Но огонек Экрема не вернулся. Как и огоньки хайямского флота, оказавшиеся слишком близко к дронам. Они не вернулись, потому что Нико сделали свое дело.
У меня не оставалось выбора, говорили себе Нико. И у Асалы не было выбора — в конце концов, они сами ее об этом попросили. Нико об этом попросили, и, и, и — и что-то изменилось, у нее была причина, у нее всегда есть хорошая причина... нет. Почему, почему, почемупочемупочему, это же какая-то... вот, смотри, думали они в исступлении, заставляя себя смотреть на точки, принадлежавшие бывшим частям лагеря «Гала». «Ты им помогли. Они выберутся. Мы их спасли. Ты их спасли». Еще не все корабли беженцев добрались до кротовой норы, но кое-кто добрался, и их точки тоже пропали — в какие-то лучшие края.
Можно ли то же самое сказать об отце?
«Оставить виновных», — сказала Асала на Гань-Дэ. Эхом повторила слова самих Нико.
Нико ав Экрем легли на пол. Теперь будь что будет. Им уже все равно.
***
У клановцев был боевой дух, Кинриг отдавала им должное. Свора, с которой сцепился «Шип», — та, что раскрыла кротовую нору, — была вооружена и подготовлена лучше, чем она ожидала. От уровня их вооружения вскидывались брови и закипала кровь. Она уже мысленно составляла список разведчиков, которых за это понизят — нет, не понизят. Отправят за решетку. Это преступная халатность — проворонить такую огневую мощь на орбите, над головами ее граждан. За это все они сгниют.
«За какую решетку? — переспросил тихий голосок в голове. — Пожизненное заключение мало что значит, если негде строить тюрьмы».
— Взять тот крейсер на прицел, — проревела она. — Они все следуют за ним.
Перехваливать клановцев она тоже не собиралась. Оружие и боевой дух у них были — но не такие, как у нее. Ее просто удивило, что оружие у них вообще есть. На этом все. Неплохо вооружены для отребья, не более. А она — она предводитель свободного народа Гань-Дэ, спасительница, сжатый кулак закона. У нее лучшие корабли в системе, лучшая артиллерия. У этих гальцев есть зубы, но зубы есть и у болонки.
А что такое болонка против льва?
«Шип» обрушил на врагов ад, рельсотроны не умолкали. Пришел отчет о повреждении двигателя. Пусть. Сбой в камере сгорания третьей ступени. Пусть. Синяки да царапины — не больше. Ничто в сравнении с резней, что учинил ее флагман.
— Генерал, нас вызывает их главный корабль, — сказал связист.
Кинриг кивнула.
По рации прозвучал самодовольный голос.
— Я Хафиз из Ордена Борея, — произнесли они. — Мы — не просто эти корабли. Мы есть на каждой планете, мы говорим на каждом языке. Ты уже проиграла. Тебе не дождаться нашей капитуляции.
— Плевать, — сказала Кинриг. — Кому она нужна.
Она заткнула рацию и отдала приказ. В ней все еще бушевала ярость, но осталось место и для удовлетворения, с которым она наблюдала, как корабль бунтарей пожирает сам себя во вспышке прорвавшегося топлива и горящего воздуха.
***
Почему-то ее ситуация казалась логичной. Сорайя летела в древнем шаттле, дребезжащем на последнем издыхании, в трюме, куда набилось на два десятка человек больше, чем корабль в состоянии вместить. Во всем лагере она была одной из немногих, кто не прилетел в него точно так же. То, что улететь ей уготовано именно так, — уместно, хоть и мрачно.
Она поднялась на борт последней, и теперь ей было некуда двинуться между сутолокой впереди и шлюзом позади. Какая-то угрюмая частичка внутри отметила, что, если корпус прорвется, ее высосет первой. Она не знала, хорошо это или плохо. Во всяком случае, она уже ничего не решает.
Всем вокруг было страшно и неудобно. Конечно, то же самое было и в лагере, но в пути это ощущалось иначе. В лагере вопросом было «Когда мы улетим?» В перелете вопросом стало «Куда мы летим?» Оба вопроса — идеальное топливо для переживаний, но лично ей последний казался хуже. Она гадала, что будет с ее каютой, ее вещами. Не то чтобы ее заботили вещи — разве что из-за их сентиментальной ценности. Но больше десятилетия это было ее местом, ее домом. Теперь же все пропало, и даже если тот корабль, на котором она жила, спасется, он уже не будет прежним. Она даже не знала его названия или кому он принадлежал до того, как его приварили к лагерю. Она знала номер блока — и что закуток в этом блоке принадлежит ей. Впредь изменится и это.
Ей казалось, за столько времени она уже усвоила, что ничто не вечно. И, конечно, ей давно не терпелось покинуть лагерь. Но внезапность, панические сборы… ни секунды на прощание.
Где-то в давке завопил младенец, видимо, разделяя ее чувства. Сорайя закрыла глаза и с силой выдохнула. Ее вдруг привела в себя мысль: она же понятия не имеет, сколько они будут добираться от кротовой норы… ну или туда, куда нора ведет.
Корабль мотнуло влево, и теперь закричал не только младенец. Пассажиры не слышали, что происходит снаружи, не видели, но — о, они знали. Люди спотыкались и падали друг на друга, пока пилот корабля (кем бы он ни был) делал все, что мог, чтобы увернуться от обстрела (опять же, кто бы в них не стрелял). Беженцы начинали паниковать. Слышались матерщина, вопли, отчаянные молитвы, бессловесные всхлипы.
«Здесь я и умру», — подумала она. Такая возможность существовала всегда, и все же теперь от нее леденела кровь.
Сорайя призвала последние крупицы своей стойкости.
— Люди, послушайте! — выкрикнула она, выталкивая слова откуда-то из глубины легких. — Паника не поможет. Мы долетим. У нас есть шанс. Держитесь друг за друга. Помогайте тем, кто не может стоять. Мы справимся.
Шум затих, но не прекратился. Зато поверх него раскатился голос старика: «О зима, зима, прошу, уходи назад…» Сорайя узнала его — Аде, из прачечной. Вечно пел, несмотря на угнетающую вонь химического раствора. Пел он и сейчас — уютную старомодную народную песню из тех, в которых все знают каждое слово, хотя спроси — никто не ответит, откуда: «Я скучаю по солнцу и по зеленой траве…»
Присоединились новые голоса. Некрасивые, не в лад. Но не в том суть. «Прошу, забери свой снегопад и растай…»
