Глаза его заблестели, словно Кезеберг в восторге от собственной находчивости и героизма.
Теперь Тамсен понимала, о чем он, и очень об этом жалела. Если б не поняла, то и всей этой жути не пришлось бы себе представлять.
Кезеберг кормил живых мертвечиной. Человечиной. И они об этом не знали.
– А мои дочери? А Элита с Лиэнн?..
– Все живы, как я и сказал. Только Элита хворает. Может быть, следующей уйдет.
Взгляд Кезеберга снова скользнул по груде мертвых тел, и Тамсен с отвращением, с ужасом поняла: в воображении он уже рубит тело Элиты, ест ее мясо, кормит им остальных… При этой мысли голова ее закружилась, желудок сжался, заныл.
– А еще я тварей лесных отваживаю, – пояснил Кезеберг. – Потроха да объедки им оставляю – немного, только чтоб близко к лагерю нос не совали. У меня все высчитано и учтено.
Тут Тамсен с внезапной ясностью вспомнилось, как обоз едва вышел из Иллинойса, а мужчины уже начали остерегать друг друга: с Кезебергом-де за карты лучше не садись. Поговаривали, будто он не просто жульничает – запоминает каждую сдачу.
– Месяц мы точно продержимся, – продолжал он, – но вот перевалы откроются не раньше, чем через шесть, а то и восемь недель. До тех пор дальше нам не пройти, так что еще одну душу потеряем наверняка.
Выпустив ногу Тамсен, Кезеберг засучил рукав. Влажные алые раны, кровоподтеки, следы когтей и зубов были ясно видны даже в темноте.
– Чем бы эти твари ни хворали, мне оно нипочем. Меня они заразить не могут. Мне болезнь не грозит. Вот потому-то все дела и на мне. На мне одном.
Плач прекратился сам собой.
Далее Тамсен слушала Кезеберга с жутковатым, зловещим спокойствием.
– Наверное, чтоб уберечься от демонов, без своего демона не обойтись, – сказал он и на время умолк. В глазах его заблестели слезы. – Вот и Люцифер поначалу тоже был ангелом. Это я крепко помню…
Человечины Кезеберг впервые отведал еще в Иллинойсе, наученный дядюшкой, позже отправившимся на запад мыть золото, да так там и сгинувшим. Со временем он полюбил ее вкус, пристрастился к ней, однако жажда человеческой плоти, пусть сдерживаемая в узде, по-прежнему внушала ему отвращение. Еще он обнаружил, что вкус человеческой крови не утоляет – наоборот, только усиливает голод.
Казалось, Тамсен плывет навстречу его словам сквозь какой-то туман. Может, Кезеберг оглушил ее? Или она сама, упав, ударилась головой? Или просто сознание на время померкло? Неважно. Так или, иначе, она вновь оказалась возле той же избушки, не помня, как попала сюда. Ружье исчезло. Несомненно, Кезеберг забрал. Сломанной куклой сидя в снегу, Тамсен слушала его, а Льюис Кезеберг, присев рядом на корточки, наблюдал за нею так пристально, будто всерьез опасался за ее здоровье.
– Одно время я думал, что ты – тоже вроде меня, – говорил он. – Я слышал о тебе в Спрингфилде. Слышал, как ты заманила в постель дока Уильямса, а за ним и тех, других мужиков. Послушал-послушал все эти сплетни, да и подумал: вот женщина! Знает, чего хочет, и добиваться своего не боится!
– Ничего общего между нами нет, – отрезала Тамсен. Рот ее был полон стойкого привкуса железа.
– Общего у нас куда больше, чем ты думаешь. Мы с тобой оба берем себе, что хотим. И ни перед чем ради этого не останавливаемся, – улыбаясь, возразил Кезеберг.
Однако он ошибался. О том, чего ей хотелось с давних-давних времен, о желании, рассекшем ее надвое, лишившем способности любить – да что там любить, чувствовать, – не знал никто на всем свете.
О том, кто первым завладел ее сердцем, не знала и никогда не узнает ни одна живая душа.
Даже Джори.
Как ей признаться родному брату, что это не кто-нибудь – он?
– Нет, – твердо сказала Тамсен. – Я не беру себе всего, чего ни захочу. Я совсем не такова, как ты. Все – абсолютно все, что я когда-либо сделала, делалось ради других. Ради благополучия дочерей. И я это докажу.
– Это как же? – удивился Кезеберг.
– Помогу тебе, – отвечала Тамсен.
Дальше его избушки она не пошла. Уйдя, в последний раз увидевшись с дочерьми, недолго растерять всю решимость. Недолго сломаться. Посему Тамсен взяла с Кезеберга обещание не говорить девочкам ни о ее появлении, ни о том, что произойдет дальше.
В тот вечер, после того как Кезеберг разжег костры, Тамсен смешала остатки снотворных трав, лаванды, ромашки и мяты, с последними каплями настойки опия, взболтала все это в кружке воды, растопив немного льда с поверхности озера, выпила и принялась дожидаться прихода сна.
Когда глаза начали понемногу слипаться, к ней подошел Кезеберг.
– Я подожду, пока ты не уснешь, как и обещал, – сказал он, и Тамсен поняла: слова он не нарушит.
– Но позаботься, – на всякий случай повторила она, – позаботься, чтобы они получили свою долю первыми. Позаботься, чтоб девочки не остались обделены.
Кезеберг молча кивнул, уселся на пол напротив, уложил на колени топор.
Веки Тамсен трепетали, смыкались и поднимались, смыкались и поднимались. Вскоре избушка куда-то исчезла. Вместо нее вокруг простерлись поля пшеницы за окнами дома брата. Над волнами пшеничных полей – над бескрайним морем из чистого золота – низко навис огромный лазоревый купол летнего неба. Невдалеке зазвенел детский смех. В сердце затеплились чувства, не навещавшие Тамсен с самого детства… и с этими чувствами она наконец-то уснула.
Эпилог
МАРТ 1847 г.
На полпути через гребень хребта рослый гнедой мерин Джеймса Рида внезапно взбрыкнул, оступившись в глубоком снегу. На миг сердце Рида сжалось от страха: казалось, оба вот-вот рухнут вниз.
От самого форта Джона Саттера опасности подстерегали его на каждом шагу. Вязкие сырые сугробы сменялись скользкой, топкой трясиной, в которой копыта лошадей вязли по самые щетки. Сырость… самое отвратительное время года, однако что делать? О том, чтоб подождать со спасательной операцией, пока не потеплеет, и речи быть не могло. Возможно, они уже опоздали.
Рид подстегнул заупрямившегося мерина. Следом за ним тянулась змеей вереница всадников с вьючными мулами в поводу.
Здесь, в семи днях пути от форта Саттера, лошади увязали в снегу по грудь. Дело ясное: дальше верхом не проехать. Дальше придется идти пешком, а значит, спасатели смогут нести на себе куда меньше драгоценной провизии, собранной Ридом с таким трудом. Тревожное обстоятельство, но тут уж ничего не поделаешь. Лишнее порешили оставить подвешенным к ветвям деревьев и употребить по назначению на обратном пути. Покачивавшиеся среди ветвей, вьюки со съестным казались огромными, безобразными осиными гнездами. В этот момент Рид и дал себе слово: когда он вернется сюда, родные – Маргарет, Вирджиния, Патти, Джеймс-младший с Томасом – будут с ним, рядом.
Только оно, ожидание воссоединения, и помогло ему пережить суровое время изгнания. Если б Вирджиния, падчерица, тайком выбравшись из лагеря, не привела ему лошадь с припасами в дорогу, он бы недели не протянул. Умница девочка. Всего тринадцать лет от роду, а вмиг сообразила, как быть, обо всем позаботилась. В навьюченном на лошадь узле оказалась еда из оскудевших семейных запасов: вяленое мясо, сушеная смородина, яйца вкрутую и фляга с остатками пива. Благодаря Вирджинию, Рид с трудом удержался от слез.
