Как отмечает О. Лейбович, особое место в официальном политическом дискурсе сталинизма занимал «маленький человек», готовый жертвовать личными привязанностями во имя высшей справедливости. «Он простец, далекий от книжной мудрости, преувеличивает, выпрямляет, додумывает», но самое главное, он «напрямую обращается к великим людям, предостерегает их об опасности, исходящих от больших людей, нарушивших клятву»
[235]. Маленький человек, по сути своей являвшийся доносчиком, мог погубить дело, карьеру и личную жизнь любого советского должностного лица. Наиболее полно практика доносительства раскрыта в работах О.Л. Лейбовича «В городе М. Очерки социальной повседневности советской провинции»
[236] и Ф.-К. Нерар «Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР. 1928-1941 гг.»
[237]. Доносительство было повсеместной практикой советского общества, им «были пропитаны и семейные отношения, и отношения в кругу самых близких друзей»
[238]. Ф.-К. Нерар полагает, что практика доносительства выполняла в сталинской России функцию социального клапана. Организованное вытеснение из политического пространства легальных возможностей выражения и демонстрации несогласия с проводимым политическим курсом, отсутствие законных форм выражения социального протеста превращают письма во власть единственно возможным способом выражения неудовлетворенности и недовольства
[239]. Мощным стимулом доносительства оставался страх. Как отмечает С.А. Королев, страх был вызван боязнью, «что кто-то донесет раньше тебя, и ты, следовательно, будешь заподозрен в укрывательстве, пособничестве, сообщничестве, в крайнем случае, в симпатии к врагам власти и народа»
[240]. Таким образом, донос «из рутинной обязанности подданного, превращается в средство растворения подданного в политическом теле власти».
Повседневная жизнь советского общества времен первых пятилеток реконструирована в исследовании Е.А. Осокиной
[241]. Она отмечает, что в период карточной системы государственное снабжение обрекало городское население на полуголодное существование, а крестьянство – на голодную смерть. Система государственного снабжения и распределения становилась механизмом социальной стратификации, формировала особые социальные связи и становилась источником коррупции. Многие стратегии выживания, выработанные в годы сталинского режима, основывались на личных связях
[242]. «Нужные» связи помогали справиться с бюрократическими препонами и обеспечивали доступ к дефицитным товарам. Формирование черного рынка было следствием стремления людей приспособиться к жизни в условиях хронического дефицита. Дефицит товаров Ш. Фицпатрик называет одним из условий, характеризующих сталинизм. Е.А. Осокина предложила концепт «социальный иммунитет», который выполняет защитную функцию, выражающуюся в типах сознания, поведения, привычках. Она доказывает, что при Сталине общество жило активной, разнообразной и относительно независимой жизнью. Социальный иммунитет являлся средством адаптации граждан к исторической реальности. Трудность исследования социальных практик советского человека периода сталинизма, по мнению Е.А. Осокиной, вызвана сложностью определения границ между неповиновением, приспособлением и сотрудничеством
[243]. Е.А. Осокиной поднята проблема терминологического и концептуального осмысления сталинизма. В ее понимании некорректно отождествлять сопротивление с жизненными практиками неповиновения. Она полагает, что сопротивление всегда есть «политическая жертвенная борьба с целью ниспровержения режима», а в советском обществе это отсутствовало: «общество боролось, но не с режимом, а с условиями, которые этот режим породил»
[244].
Важным направлением исследования повседневности культурологической мысли Запада является анализ ритуалов повседневной жизни и ее ритуализации. Большая роль в функционировании сталинской модели власти отводится процедуре выборов, когда реальная альтернативная основа избирательной системы заменялась безальтернативной, создавая особый ритуал, игравший ключевую роль в формировании советской идентичности
[245]. Ритуальную роль в сталинской России приобретали светские государственные и революционные праздники. М. Рольф рассматривает массовый советский праздник как продолжение политики и средство осуществления господства большевиков. По его мнению, через праздничные образы «в общественное сознание внедрялись новые, находящиеся в процессе становления представления режима о должном, признанные дать образец для подражания всем, кто шел или вынужден был идти в праздничных колоннах»
[246]. Праздник как часть культурной жизни страны становился фактором массовой коммуникации людей, поводом для встреч, обмена мнений и т. д. Как отмечает автор, праздник обеспечивал функционирование важнейших элементов конструкций режима, выражавших его легитимность, а именно: формальное одобрение населением происходящего действия путем аккламации; демонстрация возможности мобилизации масс
[247]. Государство, по мнению Н.Б. Лебиной, посредством политизации привычных сфер досуга осуществляло контроль над содержанием и структурой сферы досуга. В условиях сталинской тоталитарной модели достигает апогея регламентация культурного поведения населения
[248].
