Гитлер приехал в Вену, чтобы получить образование, и его университетом оказались трущобы. Когда скамейки в парках и ступеньки перед дверями стали служить ему постелью, как раз те самые незамеченные им люди учили его и выживанию, и много чему еще. Сильнее сопереживать он не стал, но зато получил редкую возможность узнать, о чем думают, что чувствуют и на что сердятся самые низы общества.
Гитлер никогда не уважал такой труд «на хлеб», но полиция, пьянчуги, дожди и ранняя зима убедили его пойти работать на стройку, чтобы перестать голодать и продолжить учебу. Товарищи по работе, а среди них было немало социалистов, коммунистов, профсоюзных активистов, наставляли его в своем мировоззрении. Горячие политические споры с товарищами по работе, угрозы «террора и насилия» убедили его снова стать безработным. Свободного времени теперь оказалось сколько угодно, и он мог позволить себе ходить на зрительские места в парламент; там, сидя в тепле и спасаясь от промозглой венской погоды, он наблюдал за его работой, за какофонией дебатов на самых разных языках и диалектах. Гитлер не видел смысла в работе парламента. Дебаты разрешалось вести на десяти языках, обходясь без помощи переводчиков. А он считал, что такое многоязычие безумно, что оно лишний раз подтверждает: правительство Габсбургов не имеет ни сил, ни желания становиться защитой и опорой немецкого языка и немецкого народа.
Жизнь на улицах вынудила Гитлера искать приюта в большой ночлежке в Мейдлинге, бедном рабочем районе Вены. Она стояла прямо за железнодорожными путями, позади массивного здания Южного вокзала. Дворец Франца-Фердинанда Бельведер возвышался на соседнем холме. Многие, в том числе и Гитлер, признавали его самым красивым зданием в Вене. Дворец манил его неудержимо, точно мираж.
Крошечная каморка, в которой Гитлер некогда жил с Августом Кубичеком, была шикарным отелем по сравнению с тем переполненным местом, где он теперь обретался. Мужчины, женщины, дети еще затемно выстраивались в очередь в надежде получить пятидневный пропуск туда, но большое здание было не резиновое. Бывало, зимой охрана отгоняла сотни людей. Газеты регулярно печатали жуткие репортажи о замерзших телах, обнаруженных у дверей
[154]. Попечителем ночлежки был сам император, но оплачивали все состоятельные евреи-благотворители, получившие дворянство. Когда Гитлер первый раз оказался в Вене, то часто проходил мимо пятиэтажного дома на Рингштрассе, владел которым один из таких благотворителей. Тогда этот хорошо одетый, только что прибывший в город любитель оперы не мог и представить, что в один далеко не прекрасный день он окажется в ночлежке для бездомных на содержании дворянина-еврея, того самого, чей особняк приводил его в восторг.
Именно там, в Мейдлинге, Гитлер подружился с человеком, который помог ему освоиться на дне венского общества. Судетский немец Рейнгольд Ганиш объездил всю Германию и Австрию, научил «никогда не напиваться», рассказал, где добыть еду и как заработать денег
[155]. По утрам приятели шли к общине «Сестер милосердия», где монахини раздавали бездомным горячий суп. Днем два с половиной часа отнимал поход в другое благотворительное заведение, которое также содержал еврей. Там они брали суп с хлебом и чаще всего ничего не ели уже до следующего утра
[156]. Гитлер попробовал зарабатывать мелочь, предлагая себя пассажирам в качестве носильщика багажа, но его худоба и неряшливость отпугивали почти всех
[157]. Люди не доверяли неумытому человеку в лохмотьях, которые никак не защищали его от холода. К Рождеству 1909 г. вид у Адольфа Гитлера стал такой же, как у сотен других венских бродяг: длинные темные космы болтались поверх давно не стиранного воротничка, на лице топорщилась жидкая щетина, рука протягивалась за подаянием.
Вечер, когда он убирал снег у шикарного отеля «Империал», навсегда врезался ему в память
[158]. Чествовали эрцгерцога Карла Габсбурга, племянника и наследника Франца-Фердинанда
[159]. Брак Франца-Фердинанда был морганатическим, а значит, его сыновья не были законными Габсбургами и не могли наследовать престол. Наследником был назначен племянник Карл; именно он должен был стать следующим императором. Гитлер люто ненавидел Габсбургов, но порой подпадал под чары их помпезного и церемонного двора. В тот вечер все было по-другому. Работая лопатой, он молча, презрительно смотрел, как двадцатидвухлетний принц входил в отель под приветственные рукоплескания и восторженные крики. Карл было всего двумя годами старше Гитлера, но, казалось, весь мир уже лежит у его ног
[160].
Рождество Гитлер встретил в забитой бездомными ночлежке в венских трущобах, а по соседству пустовал Бельведер Франца-Фердинанда. У его семьи было много домов, где можно было от души повеселиться в праздники, но ни один из них не обладал величием Бельведера. Этот дворец строился для франко-итальянского эмигранта принца Евгения Савойского, впоследствии знаменитого австрийского генерала, дипломата и государственного деятеля. София восторженно стала называть его «Наш Бельведер», после того как там родился их сын Макс
[161]. Но сразу было заведено, что на Рождество она со всем семейством уезжала в замок Конопиште, почти на пятьдесят километров юго-восточнее Праги. Именно там проходил медовый месяц пары, там началась ее семейная жизнь, родился первый ребенок, проходили семейные праздники. А самое главное, лишь в Конопиште никто не оспаривал ее права хозяйки и владелицы дома
[162].
А вот в Бельведере, в доме собственного мужа, Софии хозяйничать не разрешалось. Для нее всегда были наготове свободное место за столом и стул, но дворцовый протокол запрещал ей ими пользоваться
[163]. Если эрцгерцог уезжал более чем на несколько часов, с ворот и с самого дворца снималась охрана. Считалось, что теперь там никого из Габсбургов нет, поэтому до возвращения эрцгерцога гвардию отправляли в казармы. Это приводило детей Франца-Фердинанда в бурный восторг. Ведь они могли играть в пустых караульных помещениях, давая полную волю своему воображению
[164].
Максу, Эрнсту и Софии Гогенберг никто никогда не объяснял, что значит это отсутствие охраны и почему в конюшнях Бельведера всегда готовы два разных экипажа. Позолоченный выезд предназначался для отца, потому что он был членом правящего дома и императорской семьи. Когда дети ехали вместе с ним, на козлах сидел кучер, одетый элегантнее иного фельдмаршала. Если же они садились в огромный «Граф унд Штифт» с шофером за рулем, встречные мужчины должны были приподнимать шляпы, а женщины и дети – приседать в реверансе. В другом экипаже и без отца их вообще никто не замечал
[165].
