После неудачного покушения бомбометателя арестовали, раненых отправили в больницу, и автомобильный кортеж Франца-Фердинанда двинулся к красно-желто-оранжевой городской ратуше, кирпичному зданию в мавританском стиле. Жена эрцгерцога взяла его под руку, и они медленно поднялись по лестнице к ожидавшему наверху приветственному комитету. Герцогиня была бледна как полотно, лицо же эрцгерцога краснотой соперничало с лампасами его брюк. Было ясно, что власти Сараево находятся в блаженном неведении и о бомбе, и о раненых, и о попытке убийства
[338].
Церемонию на улице никто не отменял. Под теплым ослепительным солнцем терпеливая толпа стояла на расстоянии вытянутой руки от прибывшей пары. Мэр начал: «Ваше Императорское Высочество, этот благословенный приезд переполняет наши сердца радостью…»
Франц-Фердинанд взорвался: «Господин мэр, что толку в ваших речах? Я приехал в Сараево, а в меня тут бомбы швыряют. Безобразие!»
[339]
Герцогиня Гогенберг осторожно тронула мужа за рукав мундира, прошептала ему несколько слов, он глубоко вздохнул и произнес: «Хорошо, продолжайте»
[340].
Сконфуженный мэр заговорил: «Наши сердца переполнены радостью… Все жители города Сараево искренне счастливы… От всей души приветствуем блестящий приезд Ваших Высочеств»
[341].
Листы речи, которую должен был произнести эрцгерцог, все были в пятнах крови его раненого адъютанта. Он, однако, спокойно прочел их и добавил от себя, что теплый прием в городской ратуше доказал верность подданных и их радость, «что покушение не удалось»
[342].
Шестой, последний, убийца терпеливо ждал. Автомобиль эрцгерцога отъехал от здания ратуши, миновал два небольших квартала, повернул в узкую улицу, названную в честь дяди эрцгерцога, Франца-Иосифа. В тишине хлопнули два выстрела. Герцогиня подалась вперед, закрывая мужа. Первая пуля вошла в живот ей, вторая повредила шейную артерию эрцгерцога. Выстрелы оказались роковыми. Оба истекали кровью, но Франц-Фердинанд шептал жене: «София, София, держись. Ты должна жить ради детей»
[343].
Мужа и жены не стало с разницей в несколько минут.
Это случилось ровно через четырнадцать лет после того дня, как наследник австрийского престола подписал обет отречения, добившись разрешения на брак. Когда слух об убийстве разнесся по городу, колокола католических и православных церквей траурно зазвонили, а муэдзины затянули мусульманский призыв на поминальную молитву. Намерение убийц свершилось, и в Сербию полетела условная телеграмма из четырех простых слов: «Обе лошади проданы удачно»
[344].
Реакция на новость из Сараево столько же сказала о людях, узнавших об убийстве, как и само это убийство. Когда адъютант доложил императору Францу-Иосифу о страшной гибели племянника и его жены, тот молча постоял несколько мгновений, а потом воскликнул: «Ужасно! С Всемогущим не поспоришь… Высшая сила восстановила порядок, который я сам уже не могу поддерживать»
[345].
Самый высокопоставленный солдат Австрии, начальник штаба Конрад фон Гетцендорф, немедля написал своей любовнице Виргинии фон Райненгауз, что это политическое убийство может развязать страшную войну, а значит, пока внимание католической Австрии будет занято, она успеет развестись с мужем и стать его женой. Всепоглощающая страсть и война слились в нем воедино. Счастливый Гетцендорф закончил так: «Слава Богу! Я ждал этого целых восемь лет! Уж теперь ты точно не скажешь “нет”. Теперь ты согласишься выйти за меня?»
[346]
Чуть ли не весь мир узнал о событиях в Сараево раньше, чем трое осиротевших детей Гогенбергов. Барон Андреас фон Морси, адъютант эрцгерцога, позвонил в Хлумец доктору Отто Становски, их воспитателю. Чех-священник обедал с детьми, когда его позвали к телефону и Морси сказал: «Пожалуйста, сообщите нашим дорогим детям как можно осторожнее, что высокопоставленные лица пали от руки жестокого убийцы»
[347]. Барон позвонил еще и Генриетте Хотек, тетке детей, которая проживала в Праге, и она тут же выехала в Хлумец
[348].
У доктора Становски болела мать. Он не сразу вернулся за стол, и они стали шептаться, что, наверное, ей стало хуже. Когда он вошел бледный как полотно, в комнате стало тихо. Несколько бесконечных минут он не смотрел на них и не говорил ни слова. Дети понимали, что случилось нечто страшное, но доктор Становски не мог подобрать слов и рассказать, что он узнал. Обед закончился в напряженном молчании. Через семьдесят лет принцесса София Гогенберг сказала внуку: «Тогда мы сели за стол детьми, а встали взрослыми. Детство оборвалось разом»
[349].
Приехала заплаканная Генриетта Хотек, но ни она, ни воспитатель все никак не находили в себе сил сказать детям правду
[350]. Сначала они узнали, что родители заболели; потом – что произошло несчастье и за них нужно молиться. Шли часы, и Хлумецем все сильнее завладевали неопределенность, плохое предчувствие и страх. Наконец тринадцатилетняя София расплакалась и закричала, что ей все ясно – родители умерли. Двенадцатилетний Максимилиан глухо застонал. Десятилетнего Эрнста затрясло. Дети жались друг к другу, но у взрослых недоставало сил сказать им о смерти родителей.
