Семье Софии, как и миллионам других чехословацких граждан немецкого происхождения, не сообщили, куда их отправляют. Многие из тех, кого держали в бывших тюрьмах или концлагерях, страдали от жестокого обращения, погибали там или кончали с собой
[912]. Слухи были самые разные. В одном месте Софии сказали, будто их везут в Дахау, в другом – что будут держать в концлагере Терезиенштадт, там же, где умер убийца ее родителей. В конце концов их вместе с другими депортированными разместили по грузовикам и отвезли в лагерь для интернированных близ Карлсбада – нынешних Карловых Вар
[913].
Чешский город, почти в ста тридцати километрах северо-западнее Праги, получил свое название в честь императора из династии Габсбургов, правившего в XIV веке. Горячие источники и архитектура стиля модерн сделали его излюбленным местом отдыха Бетховена, Шопена, Гёте, Гоголя и даже Зигмунда Фрейда и императора Франца-Иосифа. В более счастливые времена семья Софии проезжала здесь, направляясь в свои деревенские имения, а теперь город был пуст
[914]. Почти всех жителей депортировали из-за их немецких корней. Из Брно, третьего по величине города страны, выслали двадцать три тысячи человек. Шесть тысяч умерли при «эвакуации»
[915].
Обычно из Праги в Карлсбад добирались за три часа. Теперь, по разбитым войной дорогам, с остановками, со всяческими притеснениями – без воды, еды, санитарных остановок, – ехали два дня. Софии и ее семье хотелось есть, пить и спать. Тогда они еще не знали, что, перед тем как военнопленного Эрвина отправили в Советский Союз, он содержался в местной городской тюрьме
[916].
Этнические и политические линии разлома, обозначившиеся в Чехословакии, пролегли по всей Европе. Берлин, Вена, почти весь континент были разделены на советскую, американскую, британскую и французскую зоны оккупации. Места отправки беженцев часто устанавливались произвольно и не подлежали изменению. Восемьсот тысяч чехов были отправлены в Восточную Германию, в советскую зону, откуда уже не вернулись
[917]. В другом полушарии, выступая с речью в небольшом колледже штата Миссури, Уинстон Черчилль употребил известное выражение о железном занавесе, опустившемся над странами Европы
[918]. Некоторые районы Австрии, в том числе и Артштеттен, и бо́льшая часть Восточной Европы вошли в советскую зону военной и политической оккупации.
Вскоре Артштеттен сделался популярным среди офицеров, партийных деятелей и даже рядовых советских солдат, которым было любопытно увидеть место, где когда-то жил эрцгерцог Франц-Фердинанд. Элизабет поневоле заделалась экскурсоводом. Она рассказывала о симпатиях эрцгерцога к России, о его стремлении к миру, о семейных историях, связанных с картинами, которые еще сохранились в замке
[919].
Один портрет никогда никому не показывали. Он неприметно висел в самом дальнем углу коридора, по которому почти никто не ходил. Это было изображение Александры, последней российской императрицы, супруги Николая II, императора и самодержца всероссийского. Когда в 1902 г. Франц-Фердинанд был с визитом в Санкт-Петербурге, Николай показал ему несколько портретов жены и спросил, какой из них понравился ему больше. Именно его император и подарил эрцгерцогу при расставании
[920].
Как-то раз по коридору проходил советский офицер, увидел запылившийся портрет и спросил, откуда он здесь. Элизабет попробовала было ответить, что это полузабытая эрцгерцогиня Габсбург, но офицер нахмурился и сердито возразил: «Какая еще эрцгерцогиня! Советский офицер узнает российскую императрицу!» Свои слова он сопроводил иронической улыбкой. Помня о том, что сама царица, вся ее семья и почти вся аристократия страны были убиты в годы большевистской революции, герцогиня не мешкая спрятала портрет на чердаке. Все десять лет, пока Австрия находилась под советским контролем, он не видел дневного света
[921].
У советских солдат и офицеров был и другой повод заглянуть в Артштеттен: они могли поиграть с детьми Гогенбергов. Они с удовольствием сажали младших на плечи, заучивали немецкие слова, учили детей русским выражениям. Многие признавались, что тоскуют по своим оставшимся дома сыновьям и дочерям
[922].
Отношения сложились вполне дружеские, но советские оккупационные власти не могли победить голод, недоедание и истощение, которые, как и предсказывал Черчилль, неизбежно наступили после войны
[923]. Разрушенные фермы, суровые зимы, летние засухи, неурожаи зерновых уменьшили запасы производства продуктов питания до уровня, небывалого с лета убийства Франца-Фердинанда. Некоторые говорили, что это – прощальный подарок Гитлера
[924].
Голод был вечным спутником Артштеттена. Элизабет Гогенберг подавала личный пример и не жаловалась ни на недостаток еды, ни на ее однообразие. Только через много лет она открыла свои истинные чувства. Когда на стол ставили определенные блюда, она улыбалась и вежливо, но твердо произносила: «Благодарю вас. Я больше этого не хочу!» До конца жизни она не отступила от своего «черного списка» жалких послевоенных ухищрений кулинарии
[925].
Стук в дверь, раздавшийся однажды в Артштеттене, разрешил загадку Дахау. Стучал тот самый цыганенок, теперь уже молодой человек, которого Макс прятал от охранника в ящике для инструментов. Он появился вместе со всей семьей и за спасение своей жизни привез Максу большого гуся. Сказав несколько слов, цыган с семейством быстро исчез, но неожиданный подарок стал для Гогенбергов настоящим деликатесом; так хорошо они не ели с довоенных времен
[926].
