Что касается бдительности, то она, по всей видимости, представлялась сваговцам неким привычным заклинанием, звучащим второй десяток лет. Его нужно было повторять на каждом партийном собрании, совещании, занятии и… ничего не предпринимать, разве что доносить из карьерных или личных соображений о действительных или придуманных нарушениях. Корпоративная солидарность отступала под мощным идеологическим и вышестоящим давлением, но даже в таком урезанном виде именно она помогала пережить очередной психоз большевистской бдительности, вновь накрывавший сталинское общество. Колоссальный потенциал сталинского запретительства на деле был ограничен повседневным прагматизмом обычного советского бюрократа. Система могла работать и добиваться поставленных целей, часто на практике искаженных и искажаемых, не потому, что она постоянно приближалась к сталинскому бюрократическую идеалу, а потому, что этот идеал так и не был достигнут, а система была защищена от хаоса многочисленными целесообразными нарушениями. Часто именно они, а не строгие предписания и правила, позволяли сохранить работоспособность государственного механизма, загонявшего себя в тупики экзальтированной бдительности и гипертрофированной секретности.
В целом эпопея поддержания бдительности и ужесточения секретности в СВАГ показала, что угрозы и наказания блокировали оперативную выработку и исполнение решений. Все эти действия сковывали работников, а самых ответственных и добросовестных (именно их, может быть, даже в первую очередь) подталкивали все к тем же отступлениям от правил, способным хоть как-то двигать вперед коснеющий в собственных запретах поздний сталинизм. Бесспорно, основная масса бюрократов, придавленная секретностью и страхом, думала о последствиях и уходила от импровизаций, за которые наказывали. Но чем больше бюрократическая система работала на страхе и ограничениях, в нашем случае в секретной сфере, тем больше она деградировала. Чем больше она закрывалась от мира, чем больше билась за сохранение гостайны, тем сильнее тормозила. Начинались функциональные сбои, возникали управленческие дыры. Их приходилось затыкать нелегитимной низовой инициативой. В этом смысле целесообразные нарушения оказывались, как это ни парадоксально, сродни другому компенсирующему механизму сталинской системы – энтузиазму. Оба эти явления из той же самой советской управленческой обоймы. Поздний сталинизм держался не на достигнутом идеале тотальности, а на позитивных отклонениях от него – позитивных для режима, а не для придавленного этим режимом общества. Сталинский человек «поклонялся данности» (выражение И. Бродского), но эта данность формировалась при его непосредственном участии. И даже в критически важных для власти сегментах бытия, а секретность относилась именно к таким сферам, действительность могла заметно отклоняться от предписанных сталинской верхушкой норм или их газетных интерпретаций.
ЧАСТЬ 4. ПРАКТИКИ КОНФОРМИЗМА И ПРОСТРАНСТВО СВОБОДЫ
Умонастроения и мыслепреступления
В политической повседневности советского оккупационного сообщества в первое послевоенное время не чувствовалось напряжения предвоенных лет. Не было поначалу и «атмосферы страха, ненависти и сомнений, многочасовых собраний, где во взаимных обвинениях… гибли и ломались судьбы»
339, не было «кипучей партийной жизни»
340, «того напряжения, которое должно было быть»
341. Скорее налицо было прямо противоположное – «самоуспокоенность» и «благодушие»
342. Партийные организации, как и люди, казалось, отдыхали и приходили в себя после войны. Старые коммунисты возмущались: «Вспоминаю первые годы своего пребывания в партии. Тогда парторганизатора уважали, и его авторитет был высок. Теперь же у нас этого нет»
343; «…здесь, за границей многие коммунисты стали пассивны, ведут праздный образ жизни, больше уделяют внимания портным, чем своему идейному воспитанию»
344.
Разболтанное состояние первого времени оккупации постепенно сменялось формальной упорядоченностью партийной жизни. Во всяком случае, партийные документы СВАГ, предназначенные для верхов, часто предлагали пасторальную картину всеобщего единодушия и благостности. Особенно завораживает виртуальная реальность отчетов и докладных записок, поступавших из парторганизаций: «настроение здоровое», марксистско-ленинской учебой занимаются из последних сил, распоряжения, поступившие сверху, приняты к исполнению и осуществляются на отлично. Всю эту партийную благодать иллюстрировали положительные высказывания коммунистов и беспартийных. Примеры наскребали из выступлений на партсобраниях, митингах, занятиях, политинформациях, во время коллективных бесед или читки газет… Подобные речевки часто были заранее подготовлены, и уже потому оказывались совершенно правильными и политически выдержанными. Ораторы знали, что именно они должны говорить. «Окно Овертона», определявшее пределы допустимого в коммунистическом дискурсе, контролировала партийная пропаганда. Она постоянно сужала пространство дозволенных речей и проникавший в публичную сферу негатив.
Оптимистические оценки настроений коммунистов и беспартийных, постоянные указания на «здоровое» политико-моральное состояние подтверждались высказываниями, написанными как под копирку. Темы оговорены, примеры предсказуемы. Очевидно, что и оценка политико-морального состояния чаще всего была обычной бюрократической отпиской, не имеющей к реальности никакого или почти никакого отношения. Партийный бюрократ удовлетворялся поверхностным описанием вещей, контроль вел выборочно. Но феномен многочисленных «правильных» высказываний, зафиксированных в политдонесениях, нельзя объяснить простыми бюрократическими уловками. Коммунисты, попадая в публичное пространство, действительно произносили все эти слова и старались пользоваться партийным языком. Так они защищали себя от безжалостной бдительности ярых партийных энтузиастов. Страх перед порицанием и наказанием включал защитный механизм благонамеренных речевых кодов и клише. Другой язык для оценки действительности был возможен скорее как случайная саморазоблачительная проговорка в кругу доверенных людей, да и то в подобных референтных группах попадались доносчики и информаторы.
Выявить и отследить другую реальность – «нездоровые настроения» – было достаточно сложно. Подобная информация следовала обычно за рефреном «вместе с тем» или «однако». Для политработников сбор сведений о настроениях подопечных, а тем более выискивание компромата на сослуживцев было занятием непростым и неблагодарным. Одно дело перечислить проведенные лекции, темы политинформаций, совсем другое – кропотливо «копать», собирать разными путями неосторожные высказывания, слухи, «провокационные» вопросы, которые должны были лечь в основу картины неправильных умонастроений. Далеко не все охотно занимались подобной сыскной работой. Такая недобросовестность стала одной из причин того, что послевоенный дух свободы какое-то время не удавалось вытравить из сознания сваговцев, отгородившихся от недреманного ока партии привычным молчаливым конформизмом.
