Казалось бы, угроза наказания за мыслепреступления была очевидной. И можно понять, когда неправильные слова произносили малограмотные и беспартийные рядовые, например из Западной Украины. Они еще не усвоили правил лояльного советского поведения. Но почему не срабатывала самоцензура у опытных офицеров-коммунистов, таких как сотрудники Управления внешней торговли СВАГ? Почему на занятиях кружка текущей политики они вдруг начали размышлять о совершенно «ненужных» для подобных занятий вещах: «Рабочие в СССР жили хуже, чем рабочие при Гитлере в Германии». Да еще и засомневались, что коммунизм будет скоро построен. На это эпохальное строительство они отводили лет двести
368. Вольнодумцев сразу же взяли на заметку, с ними «по этим высказываниям» побеседовал секретарь парторганизации. А кружок на всякий случай был укреплен опытным руководителем-демагогом.
До развертывания идеологических кампаний в 1947–1949 годов на неправильные речи меньше обращали внимания. Во всяком случае, поначалу начальник отдела международной жизни редакции газеты «Советское слово» Егоров совершенно спокойно мог делиться своим нелестным мнением о книгах, которые считались в то время образцами социалистического реализма: «Мне наплевать на то, что о книгах думают другие, у меня свое мнение. Пусть даже они удостоены Сталинской премии, я считаю их плохими произведениями и мне никто не запретит давать им такую оценку»
369. Речь шла о романе С. П. Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды». Однако в марте 1949 года коммунисты редакции газеты «Советское слово» спохватились. Кадрового военного, тридцативосьмилетнего подполковника В. Н. Егорова, бывшего во время войны редактором дивизионной газеты и членом партийной комиссии
370, обвинили в том, что он отзывался о «признанных народом и партией произведениях в таком тоне, что это дрянные, плохие произведения».
Подполковник пытался отбиться и отступить без особых потерь: «Раньше мы читали самые противоречивые мнения критиков о советской литературе. И мне казалось, что поскольку у меня есть свое суждение, то пусть себе пишут что хотят, а я буду оставаться при своем мнении. Но так как наша задача доносить политику партии до масс, мы не всегда можем и должны свои личные, субъективные мнения считать законом». Егоров пытался легализовать как раз ту самую пресловутую «двойственность чувств» – для себя и для общественности, с которой уже начали активно бороться. Подполковника поправили: нужно быть таким, чтобы «партийное мнение стало твоим личным мнением». Когда поняли, что офицер не торопится каяться, помели по сусекам и припомнили другие недозволенные речи: «ТАСС – это самое захудалое агентство в мире», «следует иметь два агентства, чтобы они между собой соревновались»
371. Оценив, наконец, ситуацию, Егоров начал каяться и объяснять. Но это не помогло
372. Через два месяца Егорова убрали из СВАГ от греха подальше. Он был откомандирован в Советский Союз в один из внутренних военных округов
373.
«Нездоровые» высказывания, проговорки, неправильные мысли, которыми продолжали делиться вслух, не обращая внимания на последствия, выглядят сегодня несколько безумными. Хотя сваговец, человек, безусловно, опытный и бывалый, должен был действовать с известной долей автоматизма. А у него вдруг отключался самоконтроль. Феномен расторможенного сознания мог возникнуть лишь при определенных обстоятельствах и условиях, например при эмоциональном потрясении от тяжелых вестей из дома, пережитой обиде и унижении, в приступе дружеской откровенности, во время застолий. Нередко мы сталкиваемся с явлением, которое можно назвать антисоветским алкогольным раскрепощением. В таком состоянии человек терял бдительность. И тогда можно было услышать: «Чихать я хотел на Ваше [партийное] бюро!»
374 Подполковник К. «перед отъездом был в гостинице УСВА пьяным и там наговорил такой антисоветчины, что подлежал привлечению к партийной ответственности». На чем и настаивал на одном из партактивов заместитель военного коменданта района Цербст, возмущенный примирительным отношением партийной комиссии к провинившемуся. Комиссия предпочла замять дело и не портить боевому офицеру карьеру, тем более что он и так отбывал в СССР
375.
Как видим, крамольное поведение могли и простить, а высказывание – пропустить мимо ушей. Но только в том случае, если ты не попадал под колеса какой-нибудь идеологической кампании. Когда бьют барабаны идейной борьбы, в ряды правдолюбцев встают десятки добровольцев. Кампании выдвигают в первые ряды людей особого психологического склада, склонных к доносительству в силу очень разных причин. Некоторые счастливы быть востребованными. Неудивительно, что идеологические кампании в СВАГ расширяли зону бдительности и социального контроля, с каждым годом сокращая пространство приватности. То, что можно было себе позволить в короткий период послевоенной «расхлябанности», по истечении нескольких лет оказалось под запретом. Правила игры постоянно менялись. Идеологические претензии к личности делались все более непредсказуемыми. Может быть поэтому, несмотря на приговоры военных трибуналов за антисоветчину, предостережения, персональные дела и пугающие приказы, сваговцы постоянно попадались на неосторожных высказываниях. Еще вчера тебя слушали и даже поддакивали. А уже сегодня докладывали о твоих речах парторгу, замполиту или в «органы».
Дать количественную характеристику распространенности «мыслепреступлений» в СВАГ мы, разумеется, не можем. Но и оценить количественно «всенародную преданность» идеям коммунизма тоже невозможно. Смешно было бы аргументировать эту преданность цитатами из партийных отчетов и политдонесений, повторяя клише и штампы советской пропаганды. Авторы партийных документов не стремились всерьез фиксировать настроение молчаливого и пассивного большинства. Политработники старались приспособить свои донесения и отчеты к ожиданиям начальства. В большинстве случаев они интерпретировали как лояльность и «здоровое настроение» молчаливое равнодушие своих подопечных. Тем более важны для понимания эпохи позднего сталинизма рассмотренные нами редкие вспышки «открытой антисоветчины» в среде коммунистов. А ведь существовал еще и скрытый негативный фон.
Сталина и высшее партийное руководство подобная ползучая деидеологизация явно не устраивала. Им нужно было вернуть напряжение в партийную жизнь, пусть не такое, как раньше, в 1930-е годы, но достаточно сильное, чтобы встряхнуть, заставить бояться и волноваться за свою карьеру. Тем более что в партийных документах нам удалось найти следы пассивного и слабого противодействия повороту на старые «жесткие» рельсы. Их немного, но они показательны. Когда заместитель Главноначальствующего по политической части Макаров упрекнул одного из выступавших на партактиве, что тот противопоставляет руководителей СВАГ простым сотрудникам, и задал ему провокационный вопрос из довоенного времени, не является ли это троцкизмом, ему тут же возразили с места: «Не запугивайте!»
376 Нечто похожее произошло и на партсобрании в Управлении информации СВАГ. Один из выступавших стал обвинять парторга Гончарова в «соглашательстве», на что коммунист Симовский тут же призвал партийцев не употреблять в выступлениях такие «недостойные коммунистов выражения, как соглашатель…». Нашлись коммунисты, явно не желавшие переходить на язык 1930-х годов, тем более искать врагов среди своих
377. Но их пытались заставить (и часто заставляли) так поступать. А кого-то и заставлять не надо было.
