Фон Триер все время возвращается в наш разговор. Шарлотта припоминает ему «Меланхолию»: «Там я чувствовала себя покинутой Ларсом. Мне было ужасно, мне казалось, я все делаю не так, а он и не смотрел в мою сторону… Потом только я поняла, что он нарочно. Манипулирование – часть его удовольствия. Но он настоящий друг». Дальше – больше. Ее работа в «Нимфоманке» превратилась в многосерийное исследование собственной сексуальности. Узнала ли она за это время от Ларса про себя что-нибудь новое? «Да нет, ничего особенного».
Пожимая плечами, она говорит мне, что в жизни у нее было не так уж много друзей. Родители переезжали, она меняла школы. Теперь главное для нее – семья, ее Иван и их Бен, Алиса и маленькая Жо (которая скачет вокруг нас босиком, пока мы болтаем).
– Бабушку я потеряла в тринадцать лет, а в девятнадцать – отца, и думала, что это не переживу.
Она до сих пор сохраняет отцовскую квартиру на улице Вернёй: «Я приводила туда детей. Там все как было двадцать семь лет назад, как будто бы отец вышел за сигаретами. Его вещи, его фотографии, наши фотографии. Разве что холодильник пуст».
После долгих колебаний Шарлотта решила превратить квартиру в музей.
– У отца был провокационный образ человека в джинсах, не слишком ухоженного или, точнее, выглядящего не слишком ухоженным… Улица Вернёй показывает, как тщательно он все продумывал в своей жизни, как внимательно и тонко строил свое пространство. Это было частью его вселенной. Я долго хранила это место только для себя, а теперь хочу разделить его с другими.
Она думает, что это будет важно для ее детей, а потом внуков.
– Дело не в стенах. Когда я играла Нину, я думала, что никогда не видела мест, где жили мои бабушка с дедушкой, – ни Харькова, ни Феодосии. Они так туда и не вернулись. Мне остались воспоминания о них, об их языке…
– Спасибо, Шарлотта. Ох, надеюсь, вам мил мой акцент.
Достояние для публики́
#блошиныйрыноксентуан #парижскийадрес
Если вы тоскуете по старой доброй Франции, знайте: есть места, где она всегда в ассортименте. Она здесь продается. Эти места называются блошиными рынками, и я бываю здесь всякий раз, когда хочется искусства, но не хочется музеев. Славная прогулка по воскресеньям.
В каждом квартале по специальному графику устраиваются распродажи, в окраинных районах – победнее, в центральных – побогаче. Распродажи называются по-разному, торжественные – «антиквариат», попроще – «старьевщики», brocante, совсем простые – vide grenier, «хлам с чердака». Туда съезжаются как благородные антиквары, которые торгуют хрусталем, серебром, красным деревом и холстом-маслом, так и всякая шушера, которая привозит дешевые свитера, носки и трусы – как будто бы их чердаки доверху заполнены носками и трусами.
Меня не очень радует чердачный лоток, потому что на вещи, которые там лежат, жалко смотреть. От них хотят избавиться, и они это чувствуют. Я люблю антикварные развалы, потому что вещи на них выглядят желанными и довольными своей жизнью. На чердачные ходят покупать, на антикварные – любоваться. Лучшее для этого место – блошиный рынок Les Puces de Paris Saint-Ouen, главные парижские «пюс».
Пюс, как все знают, это и есть блохи, название осталось от шкафов, которые продавали вместе с гардеробом, «блохи в придачу». Но уж рынок Сент-Уэн – точно не примитивная «блошка». Это иерархическая система, в которую блохе не проскочить без надежных рекомендаций. Даром что вместо антикварных домов – всего лишь антикварные киоски.
Сент-Уэн – союз, составленный, как СССР, как минимум из пятнадцати республик. Вдоль длинной улицы Розье, пересекающей по диагонали рыночный квартал, начинаются рынки «Дофине» и «Малик», «Антика» и «Вернезон» (названный в честь Ромена Вернезона, который установил здесь первые лавочки и стал их сдавать другим антикварам в 1920-х), чуть дальше – уходящий направо вглубь квартала длинный «Бирон», затем налево квадрат, объединяющий «Поль Бер» и «Серпетт». У каждого – своя специализация и свое место в блошиной иерархии. «Малик» построил некий албанский князь Малик, славу которого просто забыл воспеть Дюма-отец. Тут продают старые платья, которые войдут в моду только в будущем году, когда их подсмотрит местный завсегдатай Жан-Поль Готье. На «Жюль-Валле» приезжают киношники за обстановкой разных эпох, которую до сих пор все-таки дешевле арендовать, чем нарисовать. На «Бироне» засела самая белая рыночная кость, уважаемые семейства, передающие лавочку от отца к сыну. Здесь две сотни мебельных стендов – Людовик, рококо, всего не расскажу.
Каждый из рынков – целый городок с улицами и площадями, центром и окраинами. Нетрудно и заблудиться. Поэтому на Пюс открыто собственное туристическое бюро в доме номер семь в тупике Симон, где можно заказать экскурсию или получить план всего Сент-Уэна, когда вы поймете, что зашли в тупик.
Но помните, что город этот оживает только в выходные. Работают рынки строго с субботы по понедельник. И не верьте путеводителями, которые гонят вас сюда в сумерках с фонариком искать сокровища. Сент-Уэн рассчитан на фланеров, которые очень не прочь поспать. В воскресенье и понедельник ряды открываются с 10 утра, когда уже светло, и закрываются в пять-шесть часов вечера, когда еще светло. В субботу они начинают хотя и пораньше, но тоже не на рассвете, а в приличные 8.30.
Всю прочую неделю история Франции заперта на замок, и наружу мощно вылезает один ее сегодняшний день. Наглухо закрытые лавки, абсолютная пустота на целый квартал – ни человека. «Люди! Ау!», оно и понятно, здесь мало кто живет, все больше торгует. Торгуют по-прежнему, да только не тем. Особенно вечером. Под мостом малоразличимые в сумерках французы в первом поколении толкают краденые телефоны, фальшивые «ролексы» и запретные вещества.
Зато в теплые базарные дни здесь красота, бесконечное раздолье и возможность идти вдоль рядов, заглядывая во все лавочки и изнывая от сладкой жалости к себе. Смотри-смотри! И вот это хотелось бы, и вот это, да куда поставишь? Зайца с ярмарочной карусели? Очень хочется. Или настоящую колонку с американской бензозаправки? Еще как. Вещь, в квартире совершенно необходимая. Кончается тем, что ты волочешь к иронически глядящим на тебя таксистам какой-то громоздкий утешительный приз, который в следующее воскресенье продемонстрируешь вежливым гостям. В каждом доме должна быть хотя бы одна безумная вещь с Сент-Уэна, про которую вам с гордостью скажут: «Это я купил на Пюс». При этом вам полагается закатить глаза в восхищении.
Главные покупатели – туристы, новоселы и декораторы в поисках разного интерьерного мяса. Они выбирают зеркала в золоченных барочных или декошных рамах. Золотые зеркала лежат в охапках, как будто санкюлоты только что разграбили зеркальный зал в Версале. Хрустальные люстры вывешивают посреди двора, как охотничьи трофеи.
В антикварной оружейной лавке при въезде на рынок «Поль Бер» выставлена напоказ та воинственная фанфаронистая Франция, которая заработала себе Париж боевых побед: вокзал Аустерлиц, бульвар Севастополь и улицу Одессу. И сдавшая Мец и Седан. Вспоминается старинная шуточка эпохи Франко-прусской войны 1871 года, построенная на созвучии «Седан» и «Ses dents»: «Pourquoi la France a perdu la guerre? Parce qu’elle a perdu Sedan» («Почему Франция проиграла войну? Потому что она растеряла свои зубы»). Вот эти выпавшие зубы здесь и продаются. Пистолеты, шпаги, тесаки, парадная форма и ордена, которые когда-то зарабатывались жизнью, а теперь покупаются за деньги.
