Если, конечно, там есть что разгадывать.
Когда Винсент устроился на диване в гостиной, сквозь занавески с улицы уже начал проникать мутный свет рождающегося дня. Судя по звукам капающей воды, он обещал принести дождь – что ж, отличный день, чтобы поработать и отправится на скучный и нудный прием.
Придвинув изящный стеклянный столик, Винсент бесцеремонно закинул на него ноги: Фредерик терпеть не мог такого обращения с мебелью, но он еще спал. Взяв лежавшую тут же потрепанную книгу, исписанную нервным почерком, Винсент стал гораздо внимательнее читать дневник. И снова невольно вернулся к той картинке, которая заинтересовала его накануне.
Когда они возвращались с кладбища, Винсент показал ее Фредерику. Тот сначала не понял, но потом узнал. И сказал:
– Значит, действительно дневник той самой Лиллиан.
У близнецов осталось мало воспоминаний о кузине, но Винсент хорошо помнил несколько моментов. В частности, именно этот.
Будучи маленькими, они любили играть в призраков. Вставали за тонкой занавеской в гостиной, полной старой пыльной мебели, и позволяли тонкой ткани окутывать их. Если в тот момент протянуть руку, то казалось, они настоящие призраки. Куда красивее каких-то там простыней. Винсент даже помнил, как пытался завывать, подобно призраку, которого видел в одном фильме, но получалось так себе. Стоявший с другой стороны Фредерик только хохотал над ними. К нему весело присоединялась и Лиллиан. А при порывах ветра ее длинные кудри сливались с занавесками – она единственная из всех Уэйнфилдов обладала светлыми волосами.
То же схематично красовалось и в дневнике Лиллиан: картинка с двумя маленькими фигурками и, похоже, шторой. Никаких подписей не стояло, но сомнений не возникало.
Забавно, что Лиллиан помнила о детских играх и в Хартвуд Хилле, много лет спустя.
Поэтому Винсент решил внимательнее изучить дневник. К его разочарованию, мысли действительно казались разрозненными, не связанными друг с другом, а даты зачастую отсутствовали. Но Винсент начал подозревать, что дело вовсе не в безумии – просто не предполагалось, что дневник кто-нибудь когда-нибудь прочитает. Даже сама Лиллиан вряд ли думала его хотя бы листать. Она всего лишь выплескивала в чернилах мысли.
Все начинается с кошмаров. Вся кровь, вся боль, все слезы… они все начинаются с кошмаров. Плохие сны, говоришь? Что ты знаешь о плохих снах? Они скребутся внутри черепной коробки, хотят выбраться, жаждут наполнить все тело. Кошмары хотят стать твоей душой. И если позволишь хотя бы на миг – они поглотят тебя. Ты превратишься в тело, наполненное тьмой. Но только в этот момент возможно осознать, что же такое на самом деле, кошмары. Из каких темных мыслей они состоят, из каких желаний… и мечтаний.
Из каких страхов.
Фредерик тоже плохо спал этой ночью. Но если сначала ему снились пустые могилы, которые он с трудом мог рассмотреть сквозь чьи-то светлые волосы, то перед рассветом его кошмары стали злее, отчаяннее.
Пока он снова не оказался в том неизвестном доме. Босиком, так что мог ощущать сквозняк и каждую шероховатость деревянного пола. Но теперь Фредерик решительно двинулся вперед: он хотел отыскать то, что должен.
Коридор резко повернул и превратился в лестницу. Ступени вниз никак не заканчивались, пока внезапно Фредерик не оказался на чердаке. Он прошел сквозь анфиладу дверей и комнат и, наконец, остановился в большой гостиной.
Его окутывала плотная тишина, как будто кокон, из которой должно вылупиться… что-то. Вряд ли представлявшее собой прекрасную бабочку.
В дальней части комнаты стоял гроб. И сколько бы люди не убеждали себя, что смерть – это часть жизни, лишние напоминания всегда приносили только ужас.
Это просто сон, твердил про себя Фредерик. Просто сон. Пока он медленно шагал, ощущая под ступнями как будто нагревавшееся дерево. Только сон.
Внутри гроб не был пустым. Там лежал он сам, мертвый и бездыханный. Но Фредерик знал, что видит вовсе не себя – это был Винсент.
6
Каблуки стучали по плитам пола в четком размеренном ритме. И все, кто сейчас мельком бросал взгляд на девушку, и подумать не могу, насколько неуверенной она себя ощущает.
Шагать на каблуках и не обращать внимания на окружающих Фэй научилась давно. Без этих важных умений ей пришлось бы тяжело, когда они с сестрой приехали в Лондон из маленького городка. Впрочем, Фэй быстро усвоила простое правило мегаполиса: никому нет до тебя дела, и никто тебя не знает.
На нынешнем приеме срабатывало второе правило, но вот первое не работало совершенно. До этого Фэй бывала с Уэйнфилдами только у Элеоноры, девицы взбалмошной, но устраивающей лучшие вечеринки в городе. Когда же стало известно об очередном приеме ее матери, то Фэй не очень беспокоилась. В конце концов, смогла же пережить вечеринку.
Теперь мимо нее проплывали анфилады богато украшенных комнат отеля Савой. Яркие огни хрустальных люстр отражались в зеркалах и бриллиантах присутствующих. Официальный благотворительный вечер ничуть не походил на вечеринку в клубе. Там тоже присутствовала толпа народ, но они плевать хотели на окружающих, да и все походило на дружеские посиделки с баром, полном алкоголя разной степени крепости.
Здесь же, на приеме, официальность сквозила в каждом шелесте вечернего платья, в каждом жесте и фальшивой улыбке. Чопорные официанты носили среди гостей шампанское, а длинные сияющие столы наполняли тарелками с миниатюрными канапе.
Дамская комната – никто не посмел бы назвать ее туалетом – представляла собой помещение, размером с прежнюю квартиру Фэй, и девушка даже не удивилась, увидев раковины золоченого цвета. Похоже, именно над ними каждый раз иронизировал Фредерик, едва речь заходила о приемах леди Изабеллы.
Только Уэйнфилды не сказали ни Фэй, ни Офелии, что леди Изабелла Роузвуд – жена сэра Томаса Роузвуда, известного предпринимателя и одного из богатейших людей Британии. Он владел множеством компаний, от звукозаписывающих до тех, что занимаются авиаперевозками. Его жена считалась известной светской фигурой, регулярно проводившей приемы и вечера.
Нынешний утраивался благотворительным фондом леди Изабеллы. Выйдя из дамской комнаты, Фэй шагала по комнатам Савоя, арендованным под мероприятие, и надеялась, что никто не увидит, насколько она чувствует себя неуютно. Мимо проплывали напыщенные великосветские дамы и джентльмены, и даже не слыша их разговоров, Фэй могла поспорить, они обсуждают погоду и политику – как будто первое имело для них значение, а во втором они разбирались.
Каблуки утонули в мягком ворсе ковра, тут же скрывшем стук каблуков, но Фэй не замедлила шагов. Ей хотелось как можно быстрее вернуться к Уэйнфилдам – тем более, теперь она понимала, что они благоразумно обосновались в той комнате, где сосредоточилась основная молодежь. По крайней мере, та, которую не слишком волновали напыщенные разговоры и то, сколько раз они пройдут перед фотографами.
