Сент-Ив кивает. Однажды, возможно, он восполнит лорду потерю. Но обещать этого теперь не в состоянии.
— Мне искренне жаль… — начинает он.
— Вы даже не представляете, что это такое, любезный! — восклицает лорд Келвин и потрясает в воздухе тростью, успевшей превратиться в отрезок экранированного медью провода.
Напротив, Сент-Ив прекрасно осознавал, еще с того дня, когда переступил порог оборудованного под мастерскую амбара с твердым намерением вывести машину из строя, чем она была. Сент-Ив принимает провод из рук старика, но роняет его, и тот падает, скрутившись, у его ног.
— Мы могли бы куда-нибудь забраться, — задумчиво говорит старик. — Только мы. Вдвоем. Путешествовали бы во времени…
Считая машину разрушенной, лорд говорит о ней прямо и открыто. Нет больше смысла что-то скрывать, и от прямоты этой беседы обоим ученым делается легче. Сент-Ив дает старику выговориться, попеременно то печалясь, то радуясь: вообразить только, путешествие вдвоем, плечом к плечу, — назад, в эпоху древних ящеров, или же вперед, в тот день, когда люди будут парить среди звезд. Обойденный вниманием научного сообщества, Сент-Ив слишком долго трудился в безвестности, все это время делая вид, что глубоко презирает Академию, а на самом деле неустанно стуча в ее двери, упрашивая впустить. Такова горькая истина, разве нет? Наконец-то перед ним стоит лорд Келвин, самый выдающийся ученый из этой уважаемой организации, и они ведут дружескую беседу, как коллеги и старые приятели.
Старик кивает, и его голова тотчас превращается в квадрантный электрометр. В руке у лорда возникает морской компас собственной конструкции: стрелка с какой-то неколебимой, завораживающей настойчивостью указывает на восток.
— Я знаю, что… чем она была, — покаянно произносит Сент-Ив. — Я хотел воплотить с помощью машины собственные идеи, а не ваши, и пожертвовал интересами науки ради личной цели.
Ситуация взывает к предельной откровенности.
— Ну, любезный, с таким отношением к делу вам никогда не стать пэром.
Сент-Ив вдруг замечает, что крот с лицом Парсонса, косясь на него маленькими глазками, разворачивается и с чемоданом в лапе опрометью устремляется прочь через весь луг. Лорд Келвин опускает взгляд на свои карманные часы, болтающиеся на конце длинного трансатлантического кабеля, и глубокомысленно произносит:
— Если поднажмет, то успеет на лондонский поезд, отходящий в половине третьего. Думаю, справится.
Он показывает Сент-Иву часы. Их циферблат огромен, он почти с небо величиной и искажает собою ландшафт, подобно круглому аквариуму. Сент-Ив щурится, пытаясь хоть что-то разобрать за стрелками, которые с громким тиканьем описывают круги. Сквозь дождливую ночную мглу там движется темная фигура: это сам Сент-Ив, он бредет по залитой водой дороге, едва переставляя ноги. Вода, подобно зыбучим пескам, уже затянула его по щиколотки. А в голове снова и снова перекатывается терновый клубок сожалений: ах, если бы только корабли не затонули; ах, если бы он успел на поезд; ах, если бы не та авария на Северной дороге; ах, если бы он вырвался из мертвой хватки этой чертовой реки… Он отирает с лица капли дождя. Прямо перед ним, крадучись, идет по улице Игнасио Нарбондо с дымящимся пистолетом в руке. На его лице застыло выражение безумного торжества…
Сент-Ив сложился вдвое, как перед прыжком, — и проснулся. Воздух в каюте был холоден и влажен, как в батискафе на дне моря. Но тут до Сент-Ива донеслись восклицание и веселый смешок дядюшки Ботли, — этот голос, и в особенности смех, показался Сент-Иву той чудесной, прочной гранью живого мира, за которую он мог бы ухватиться: вроде мысли о картофельной запеканке.
Сент-Ив присмотрелся к отражению в висящем на стене зеркале. При виде худого, изможденного, желтушного лица им завладел беспричинный страх: Сент-Ив внезапно понял, что постарел. Таким ему запомнилось лицо отца. «Нами правят время и случай»
[18], — пробормотал он и вышел на палубу, в объятия вечерних сумерек. Мимо по правому борту скользили огни Гримсби, а воды Хамбера бесшумно изливались в Северное море и растворялись в нем без следа.
ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ СОБАКИ
Стоял хмурый, промозглый день; однообразно серые небеса давно обещали пролиться дождем, но тот все никак не начинался. Сент-Ив сидел в своем рабочем кабинете. Почти полгода он без устали трудился над машиной, и успех уже маячил на горизонте, подобно величаво плывущему к пристани кораблю. Спал он урывками, пищу проглатывал быстро, не замечая вкуса, а то и вообще отказывался есть. Первое время вокруг суетились друзья, преисполненные заботы и внимания, но безучастный к их усилиям Сент-Ив продолжал гнуть свою линию, неумолимый, как мельничное колесо. Впрочем, Джек с Дороти были сейчас на континенте, а Билл Кракен отправился на север навестить престарелую мать. Очень может статься, Сент-Иву уже не суждено увидеться с ними вновь, но эта мысль не казалась удручающей: он с ней свыкся.
Над захламленным рабочим столом лениво кружила муха, и Сент-Ив сбил ее на пол метким ударом первой попавшей под руку книги. Муха поползла прочь, переваливаясь с боку на бок, как пьяная, — и в порыве раскаяния Сент-Ив подсунул под нее лист бумаги, поднял и отнес к раздвижному окну, где стряхнул оглушенное насекомое в кусты.
— Ступай себе с миром, — оптимистично напутствовал он муху, которая продолжала бесцельно жужжать где-то внизу, среди листьев и веток.
Сент-Ив постоял у окна, вдыхая полной грудью сырой воздух и глядя через луг на силосную башню, — обветшавшая и одинокая, она гордо высилась там, до краев полнясь плодами его вдохновенных стараний. Она казалась ему жалкой копией Вавилонской башни. Внутри находилась машина лорда Келвина, стоявшая по соседству с батискафом Хиггинса. Сент-Ив снял с нее корпус и почти полностью разобрал его, под покровом ночи вынеся и закопав наиболее узнаваемые компоненты. С тем, что осталось, он почти разобрался; оставалось лишь лестью выманить у благородного лорда Келвина некоторые нюансы, и это нужно было сделать сегодня, ибо завтра утром тот уезжал в Глазго.
Сент-Ив не спал двое суток. Сон ему заменяли мечты и грезы. У него еще будет время отоспаться. Или же не будет вовсе ничего. Под влиянием момента Сент-Ив не стал задвигать оконную створку, тем самым сообщая остальным насекомым об отсутствии у него недобрых намерений, пятясь, вернулся к столу и, тяжело опустившись в кресло, поерзал, устраиваясь поудобнее. На глаза ему упала прядь волос, застив обзор. Кончиком указательного пальца он отбросил ее назад, затем сунул палец в рот и принялся грызть отросший ноготь и отхватил вместе с ним заусеницу. «Ч-черт!» — выдохнул он, тряся рукой, но почти сразу забыл о своей оплошности и еще долго сидел, тупо глядя в пространство и ни о чем не думая.
