Конечно, прогуливаясь рядом со своим домом (и с названным театром) Аркадий Натанович мог встреть там и Авилова… Мы оба могли его там встретить — мы часто там прогуливались в перерывах между утренней и вечерней работой…»
[20].
Еще один персонаж, собственно, и направляющий Сорокина на главное дело его писательской жизни — на необходимость закончить хранящийся в Синей папке роман, носит имя Михаил Афанасьевич. Тут, я думаю, никаких дополнительных комментариев не нужно.
Но и содержимое Синей папки — «Гадкие лебеди» — как раз и содержит первое и явное пересечение с творчеством Высоцкого. Главный герой второй сюжетной линии «Хромой судьбы», писатель Виктор Банев, возвращается в город своего детства, в город, где уже несколько лет постоянно идет дождь. Эти странные метеорологические события неким образом связаны с «мокрецами» или «очкариками» — людьми, больными неизвестной генетической болезнью, которая проявляется в виде желтых кругов вокруг глаз. Мокрецы живут в городском лепрозории, и именно их все население города винит во всех происходящих бедах.
Итог романа — парадоксален, как и многие концовки у Стругацких. Мокрецы оказываются пришельцами из будущего, которые вернулись в прошлое, чтобы предотвратить неизбежную катастрофу. И единственные, кто понимает истинную сущность мокрецов, которых боятся взрослые, — это дети: в итоге все дети города уходят жить к мокрецам в лепрозорий, и мокрецы, обучая детей, смогли предотвратить страшную катастрофу, грозящую Земле гибелью.
И Баневу, главному герою Синей папки, рефлексирующему, страстному, нервному, но неизменно притягательному персонажу, — Стругацкие отдают… стихи Высоцкого. Более того — одну из его главных песен 60-х годов: «Сыт я по горло, до подбородка…». Естественно, строчки эти появляются в романе с разрешения самого Владимира Семеновича. Вот как вспоминал об этом сам Борис Стругацкий: «Банев, придуманный нами, образ собирательный. Это Бард, каким мы его себе представляем. В этом образе и Булат Шалвович Окуджава, и Александр Галич, и Юлий Ким, и, конечно, Владимир Высоцкий там тоже подразумевался. Обобщенный образ Барда, который говорил-пел, когда пытались заткнуть рты. У Юлия Кима мы взяли строчку «прогресс, ребята, движется куда-то понемногу». А у Высоцкого попросили разрешения использовать, несколько исказив, его «Подводную лодку». Высоцкий был просто наиболее популярным олицетворением Барда. Хотя самым олицетворенным олицетворением я все же считал бы Александра Галича… Все барды, которые выступали как граждане, все они были прототипом Виктора Банева из «Гадких лебедей»»
[21].
Но о пересечении образа Банева и Высоцкого, как я уже говорил, не написал разве что ленивый. Попробуем разобраться немного в других — удивительных, замечу! — пересечениях творчества Стругацких и Владимира Семеновича. А их, как оказывается, куда больше, чем может показаться на первый взгляд.
Обратимся к истории их знакомства: Высоцкий сошелся с братьями (в первую очередь — с Аркадием Натановичем) благодаря своей второй супруге, актрисе Людмиле Абрамовой. Более того, старшего сына Высоцкий и Абрамова назвали Аркадием — в честь Стругацкого, которого в своих воспоминаниях Людмила Владимировна называет не иначе, как «крестным отцом».
О своих впечатлениях от знакомства с Высоцким-артистом Аркадий Стругацкий так написал в письме брату:
«Был у Манина (Юрий Манин, математик, друг Стругацких и Людмилы Абрамовой. — П. С.), записал Высоцкого. Получилось две катушки. Привезу, послушаешь.
Был на той неделе в театре Любимова, смотрел «Галилея» с Высоцким в главной роли. Здорово. Все здорово: и пьеса, и Любимов, и Высоцкий. Театр, несомненно, новаторский, но без заумного дерьма, а именно нашего плана — фантастический реализм…
Пьесу будем писать! Если бы ты посмотрел «Галилея», ты бы тоже, наверное, загорелся. А очереди в театр — елки-палки. У кассы составляют списки на билеты на полмесяца вперед. И Володя хорош (Высоцкий то есть). Он бы отлично сыграл Румату
[22]».
Для нас это письмо чрезвычайно важно — то есть в 1966 году Стругацкие и Высоцкий хорошо знакомы, более того — увлечены новыми творческими планами, в том числе — перспективами съемок фильма по «Трудно быть богом» (символично, что в итоге кино-Руматой станет другой «таганковец» — Леонид Ярмольник), и с Высоцким — однозначно на «ты».
Людмила Абрамова вспоминает о других обстоятельствах дружбы с Аркадием Натановичем, к событиям, также связанным с личностью Юрия Манина: «Аркадий позвонил…, сообщил, что он в Москве, скоро будет, потому что надо отметить событие: общий наш друг, математик Юра Манин получил какую-то премию или орден, или звание, уж я не помню, но что-то очень хорошее и заслуженное. Его самого нет в Москве, но мы должны. Да! Мы должны!.. Позвонили Володе в театр, там «Пугачев», спектакль недлинный, приходи…, будет А. Стругацкий. Играй погениальнее, шибко не задерживайся. Ну подумаешь — фестивальные гости на спектакле! Ну поговоришь, они поахают — и к нам: Стругацкий не слышал еще ни «Жирафа», ни «На стол колоду, господа!»…
А Володя пришел поздно. Уже брезжил рассвет. Чтобы не тревожить лифтершу, он впрыгнул в окно, не коснувшись подоконника — в одной руке гитара, в другой — букет белых пионов. Он пел в пресс-баре фестиваля — в Москве шел Международный кинофестиваль «За гуманизм киноискусства, за дружбу между народами»»
[23].
Афиша спектакля «Пугачев» с автографами Ю. Любимова и артистов Театра на Таганке. Из коллекции Музея Сергея Есенина в с. Константиново, Рязанская обл. (фото автора)
Что касается Юрия Манина — именно в его доме Аркадий Стругацкий впервые услышал песни Владимира Высоцкого. В биографической книге А. Скаландиса эти обстоятельства описаны достаточно подробно — эта книга, пожалуй, наиболее полное и точное жизнеописание Стругацких:
«И там, на улице Вавилова, Володя пел свои песни до умопомрачения, до упада, до зимнего рассвета. Конечно, как самый новый был исполнен альпинистский цикл и, уж разумеется, две «фантастические» песни. После «Тау Кита» Аркадий, по свидетельству очевидцев, просто распластался на диване и дрыгал ногами от восторга. Ведь особая прелесть ситуации заключалась в том, что Высоцкий еще не читал «Улитку на склоне» (откуда?), но одна и та же мысль — о партеногенезе (о почковании) — посетила одновременно и его, и Стругацких.
