Димитров считал вполне нормальной привычку работать во время болезни — в квартире, на даче или в больничной палате. Совершенно невозможно было выключить себя из потока событий, дать слабину, выпустить из рук рулевое колесо. А в сорок третьем году дремлющие телесные недуги заявили о себе как-то сразу, одновременно, надолго вырвав его из полноценной политической жизни. «Состарился, не заметив этого», — с грустью признался он себе. Но более существенно другое — то, что обрушилось на него в тот год. Смерть дорогого Мити и майская гонка с роспуском Коминтерна не прошли бесследно…
Началось с воспаления лёгких. Три недели в больничной палате он продолжал заниматься текущими делами. Шестнадцатого августа вышел на работу, хотя ещё ощущал слабость. Со дня заболевания по рекомендации врачей перестал курить, а это оказалось очень трудно после 35-летней привязанности к табаку. (Неизвестно, сколько он продержался, но более поздние фотографии Георгия Михайловича с трубкой и воспоминания современников свидетельствуют о том, что старая привычка оказалась сильнее медицинских запретов.)
Внезапный взлёт температуры почти до сорока градусов с ознобом и лихорадкой снова свалил Димитрова на больничную койку. «Острое воспаление простаты, — заносит он в дневник врачебный диагноз. — Ужасные боли». Спустя месяц, едва вышел из больницы, случилось ещё одно воспаление — на сей раз дал о себе знать жёлчный пузырь. Консилиум принял решение продолжать терапевтическое лечение, но хирурги были наготове. Своё состояние больной продолжал кратко фиксировать в дневнике: «Борьба между жизнью и смертью…» (13 октября); «Острый кризис как будто проходит» (15 октября). «Разрешили вставать с кровати…» (26 октября). И только 9 ноября он почувствовал себя способным начать понемногу работать. Вызвал Мануильского, обсудили текущие дела. После этого к нему в Кремлёвскую больницу потянулись посетители с далеко не праздными разговорами — Коплениг, Червенков, Готвальд, Пик, Ульбрихт, Коларов, Ракоши… «Больничный режим», больше похожий на облегчённый рабочий, с лечебными процедурами и постепенным увеличением нагрузки, продолжился в домашних условиях, на даче.
Покинув больничную палату 21 ноября 1943 года, Димитров уже на следующий день подготовил письмо наркому госбезопасности СССР В. Н. Меркулову. Видимо, решение созрело заранее, во время разговоров с визитерами. Димитров обратил внимание Меркулова на тот факт, что Болгарская компартия понесла большие жертвы в борьбе с фашизмом, а среди политэмигрантов мало тех, кто по возрасту и состоянию здоровья пригоден для тяжёлой подпольной работы. «Между тем, ряд честных людей — бывших членов КП Болгарии находится уже в течение 5–6 лет в исправительных лагерях НКВД, — говорится далее в письме. — Мы считаем, что они являются жертвой клеветы. В этом мы убеждены
на основе тщательного и систематического изучения и знания наших кадров». До нападения Германии на СССР, продолжает далее Димитров, «был начат пересмотр дел арестованных членов КП Болгарии. Более 150 человек было освобождено. Все они с энтузиазмом снова бросились в борьбу против фашизма». К письму был приложен список 40 арестованных, которых «следует освободить, передать в распоряжение Заграничного бюро ЦК Коммунистической партии Болгарии для подготовки к использованию их на партработе в стране»
.
Ответ наркома НКГБ на это напористое послание не отличался новизной: тех, которых «следует освободить», почти не осталось. «Как установлено проверкой, — сообщил Меркулов, — из присланного Вами списка 40 арестованных бывших членов КП Болгарии 24 человека в 1938 г. осуждены к ВМН (высшей мере наказания. — А.П.), 4 человека в разное время умерли, один человек… освобождён из-под стражи с зачётом отбытого срока наказания 14 июня 1941 г.; дела на 4 человек… пересматривались и решения оставлены в силе»
.
В «списках Димитрова», направленных в советские инстанции в 1940-е годы, стоят рядом фамилии коммуниста, комсомольца и беспартийного, сотрудника МОПР и фабричного рабочего, колхозника и авиатехника, студента и военнослужащего. Обращение к секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову от 3 июля 1940 года начинается не просьбой, а констатацией: «В числе арестованных болгарских политэмигрантов имеется довольно большая группа людей, о которых никак нельзя полагать, что они враги народа, провокаторы и шпионы. Немало из них я знаю лично как безупречных коммунистов. Несмотря на многократные просьбы пересмотреть их дела и несмотря на то, что некоторые дела уже были пересмотрены, остаётся ещё много честных болгарских коммунистов, которые продолжают находиться под тяжестью позорных для них и их семей обвинений»
. К письму приложен список из 122 фамилий, представленный Загранбюро ЦК.
В январе 1941 года три сотрудника прокуратуры Московского военного округа, попросившись на приём к Димитрову, сообщили ему, что органы НКВД препятствуют пересмотру дел репрессированных болгарских политэмигрантов. В письме, направленном секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Андрееву после этой встречи, Димитров сообщил, что «работа по выяснению дел политэмигрантов не приводит к практическим результатам, так как и после выявления полной несостоятельности обвинения всё равно в большинстве случаев дела не прекращаются и невинно осуждённые не освобождаются». «Не подлежит также сомнению, — утверждал Димитров, — что в рядах арестованных политэмигрантов других национальностей (немцев, австрийцев, балканцев и др.) имеется немало честных и преданных коммунистов, дела которых следовало бы пересмотреть и исправить совершённую в отношении таких людей ошибку». Из 132 человек, внесённых в приложенный к письму список, удалось спасти всего 23 человека
.
В феврале 1941 года Димитров позвонил Меркулову относительно арестованного «сына болгарского товарища Драганова», и через неделю главный прокурор СССР Бочков сообщил об освобождении юноши. «Неплохой парень этот сын Драганова, — записал Димитров в дневнике. — Зря просидел свыше двух лет». Но так было не всегда, о чём свидетельствует другая запись того же времени: «Сообщил Колинкоевой, что её сын погиб в тюрьме. Душераздирающая сцена!»
Под занавес года ТАСС сообщил из Нью-Йорка, что 22 декабря в Карнеги-холле состоялся митинг в честь Димитрова в связи с десятой годовщиной процесса о поджоге рейхстага. Митинг организовал специально созданный комитет во главе с известным негритянским певцом Полем Робсоном. В пространной декларации, которую подписали 250 видных американских общественников, учёных, деятелей культуры, говорилось, что вызов, брошенный десять лет назад Димитровым фашизму, превратился в пламень, осветивший мрак нацизма. Одинокий человек, стоявший непоколебимо, как скала, перед неправедным судом, не испугался и не дрогнул, говорил об опасности, которая угрожает человеческому достоинству и справедливости. Авторы декларации обещали вместе с миллионами борцов-антифашистов добиваться окончательного уничтожения сил зла.
Димитров аккуратно переписал сообщение в дневник. Он ежегодно вспоминал памятные моменты процесса — начало, первую речь, заключительное слово, приговор, — словно опасался растерять восхитительное ощущение борьбы, владевшее им тогда. Зримая опасность требовала высшего напряжения воли и ума, распаляла желание вступить в схватку и положить на лопатки врага, а каждый попавший в цель удар доставлял мстительную радость. То был его звёздный час, растянувшийся на год, — один из тех звёздных часов, что выпадают далеко не каждому человеку и всего лишь единственный раз в жизни, становясь её оправданием.
