Шестнадцатый пленум ЦК состоялся 12–13 июля. Чтение его резолюций и протоколов заседаний сегодня оставляет гнетущее впечатление: с пожелтевших страниц льётся поток самоуничижительных признаний «слабостей и ошибок» партии, однообразных упрёков партийному руководству и дружных переоценок прежних лозунгов. Будь это реакция на критические замечания советских товарищей, такой настрой был бы объясним. Но БРП(к) в Бухаресте никто не критиковал, тем не менее самобичевание партийной элиты продолжалось два дня.
Начало «раздиранию одежд» положил сам Димитров. Он объявил неприемлемым существующий уровень внутрипартийной демократии, при котором роль коллективного руководства, начиная с Политбюро, принижена, а большевистский метод критики и самокритики не стал ведущей движущей силой развития. Существуют трения между различными группами партийного актива — бывшими политэмигрантами, бывшими партизанами и подпольщиками и новым партийным пополнением, не обладающим достаточным политическим опытом и марксистско-ленинской подготовкой. БРП(к) некритически восприняла югославский опыт и поторопилась начать национальные преобразования в Пиринском крае, не дожидаясь создания федерации двух стран. Многие «слабости и ошибки» партии Димитров объяснил отставанием в области теоретической разработки проблем перехода от капитализма к социализму в условиях Болгарии. Он признал неверными свои высказывания о гармоничном сочетании трёх секторов народного хозяйства, о возможности смягчения классовой борьбы в переходный период, о национальном пути к социализму. Самокритичные оценки Димитрова послужили сигналом для нескольких ораторов, поставивших уже от своего имени в вину генеральному секретарю всё те же «упущения». Правда, Коларов, Костов и Червенков дружно заявили и о своей доле ответственности, как членов Политбюро, за все принятые решения.
Таким образом, Димитров публично отказался от своих неординарных идей о характере режима народной демократии и вернулся к ортодоксальным, в духе «Краткого курса истории ВКП(б)», утверждениям о неизбежности обострения классовой борьбы в переходный период к социализму и универсальности советского опыта. Почему же это произошло? Ответ содержится в том же докладе. «Руководящая роль ВКП(б) и Советского Союза, — заявил Димитров, — всегда была бесспорной истиной для руководства нашей партии. Мы вели воспитание партии и всех трудящихся в духе беспредельной верности, любви и преданности ВКП(б), Советскому Союзу, товарищу Сталину — гениальному учителю и вождю трудящихся всего мира»
.
Болгария денонсировала договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи с Югославией в октябре 1949 года, уже без Димитрова
.
Народная демократия с оговоркой
Во Врану стали понемногу стекаться книги из старой библиотеки, заботливо сохранённые Магдалиной и Стефаном Барымовыми. На некоторых стояла печатка «Л. и Г. Д.». Книги пробуждали воспоминания; по названиям и авторам, разноцветным пометкам и дарственным надписям можно было составить хронику давних лет. Помощники готовили шкафы для московского собрания. И уже стал формироваться третий массив литературы — болгарские приобретения и дарения последних лет. Помимо личных вещей, книги были единственной собственностью Димитрова, нажитой за долгие годы. Московская квартира, дача в Мещерине, вилла в Княжеве, дворец Врана, удобные автомобили, красивая мебель — все эти блага на самом деле являлись не более чем приложением к его статусу.
«В его характере и образе жизни были особенности, выработанные им самим, которые не подлежали никаким изменениям, — пишет о нашем герое Пётр Игнатов. — Он походил на солдата, который знает, что сразу же после того как трубач проиграет утреннюю побудку, весь день его будет рассчитан по часам и минутам. Единственное различие состояло в том, что он не знал, когда прозвучит сигнал „отбой“».
Повседневная жизнь страны требовала постоянного внимания. В мае Димитров проехал в компании с Антоном Юговым по пыльным дорогам Южной Болгарии, замкнув кольцо через Пловдив, Сопот и Пирдоп — знакомился с местными фабриками, разговаривал с крестьянами, строителями железной дороги, школьниками, жителями уютных городков Средногория — колыбели болгарского национального возрождения. Не всегда его узнавали, и тогда он получал неприкрашенные впечатления прямо из жизни, без посредничества тех, кого он называл «людьми шума и рекламы».
Неуёмное рвение этих людей доходило порой до опасной черты. На конгрессе Отечественного фронта Димитров услышал в свой адрес славословия не только преувеличенные, но даже рискованные: «великий вождь» и т. п. Он тут же попросил листок бумаги и набросал проект постановления Политбюро, предписывающего «всем партийным работникам и особенно редакциям и руководителям печати избегать подобных неуместных и вредных лестных выражений». В другой раз, приехав в Народное собрание, увидел собственный гипсовый бюст и бюст Басила Коларова. Тут же направил письмо в Бюро народного собрания: «Бюсты Димитров и Коларова, установленные перед внутренним входом Великого народного собрания, следовало бы немедленно убрать. Установка их была политически нецелесообразной и является грубой ошибкой»
.
Подписав 24 июля болгаро-венгерский договор о дружбе — последний из семи договоров, заключенных в течение года — Димитров смог наконец уехать в отпуск. Но месяц, проведённый им на море, едва ли можно назвать полноценным семейным отдыхом, хотя в Евксиноград отправились все вместе — Георгий Михайлович, Роза Юльевна, Фаня, Бойко, потом приехала Елена с Ириной. Одна автомобильная экскурсия вдоль побережья, одна прогулка на яхте, просмотр новых фильмов — пожалуй, этим ограничились отпускные развлечения. Остальное время заполняла обычная рутина: обмен письмами с П,К, приём гостей (в их числе был польский премьер Циранкевич с женой), просмотр деловых бумаг.
Поступавшие из Софии материалы вызывали желание немедленно дать им ход. Особый интерес вызывали у Димитрова письма — а их приходило множество. Он просил помощников отбирать самые характерные и острые и показывать ему. Письма укладывались в две папки — в одну «враждебные», как называл их Димитров, в том числе анонимки с угрозами, в другую — жалобы и протесты. Жаловались на низкую заработную плату, удорожание жизни, отсутствие в магазинах товаров и продуктов, на действия местных органов и самоуправство облечённых властью лиц. Особенно возмущало поведение «вельмож» с партийными билетами и скорых на расправу партийных функционеров. И Димитров брал в руки карандаш и писал в П,К очередные указания: «глубоко вскрывать причины существующего серьёзного недовольства в среде рабочего класса, бедняков и середняков и других трудящихся»; «устранять причины и непорядки, вызывающие оправданное недовольство»; «калёным железом выжигать то, что у нас есть в некоторых местах, где наши ответственные товарищи превратились в губернаторов и вельмож по отношению к населению». И признавался, что его «серьёзно беспокоит наплевательское отношение к этим вопросам в некоторых звеньях партии и даже у руководящих товарищей».
Между тем его организм стал ощутимо слабеть. Вопреки врачебному запрету, Димитров однажды искупался в море, и вечером температура подпрыгнула до 38 градусов, на теле показалась сыпь. Через несколько дней случился приступ тахикардии — до 200 ударов сердца в минуту. Скачки температуры, сердцебиение, общая слабость продолжались весь отпускной месяц. Приглашённые из Москвы доктора не смогли установить на месте причину и прибегли к обычной рекомендации: немедленно лечь на обследование и лечение в Москве. Димитров предложил другой вариант: интенсивное лечение в Болгарии, а в декабре — Москва. Такое расписание явилось бы самым оптимальным, поскольку на середину ноября был назначен партийный съезд.
